|
В Париже, Риме и Вене без метро не обойтись. В Амстердаме может понадобиться трамвай. Но в Кракове он абсолютно не нужен. Даже столь популярные и многочисленные туристические электромобили на 4-8 человек с записанным по-английски бодрым перечислением достопримечательностей кажутся излишней роскошью в городе, который надо узнавать ногами. Только так и не иначе. Потому что Краков – мечта пешехода. Он из тех городов, которые становятся твоими с первой же минуты, восхищая не только домами, улицами, площадями и соборами, но какой-то разлитой в воздухе радостью бытия. «И мы, бессмертные на время...» – это про нас. Про всех, кому посчастливилось прожить в Кракове три дня, хотя что такое три дня! Тем не менее, ты вдруг обнаруживаешь, что успел привыкнуть к этому 1000-летнему городу, в котором XXI век как будто еще не наступил.
Впрочем, это не так. В самом начале Гродской улицы, ведущей в Старый город, стоит маленькая церквушка Св. Эгидия, а перед ней – простой черный крест с одним словом «Катынь».
Если посмотреть на карту, хорошо видны границы Старого города, напоминающие человеческую голову в профиль. Они в точности следуют остаткам крепостных стен и, сходясь внизу, упираются в Вавельский замок, который поляки называют просто Вавель.
1. Замок
С высокого берега Вислы замок виден отовсюду, покоряя спокойным величием своих башен и куполов.
Правы те, кто сравнивают его с московским Кремлем по значению для города (все же бывшая столица) и для всей Польши. Шесть веков он служил резиденцией польских королей, чьи останки покоятся в здешнем Кафедральном соборе.
Все, кто поднимаются в замок через парадные Гербовые ворота,
видят слева на табличках в кирпичной стене имена людей и названия компаний, которые внесли пожертвования на восстановление замка. Без этой подлинно народной помощи работы затянулись бы на неопределенный срок. Пожалуй, это – самая массовая форма признательности государства своим гражданам.
Конный памятник Тадеушу Костюшко встречает посетителей сразу за воротами, напоминая не только о национальном герое, но и о варварстве немецких оккупантов, которые сносили все памятники польской истории и культуры. Та же судьба постигла памятник Мицкевичу на Рыночной площади. В обоих случаях были отлиты копии: Мицкевичу – в Польше, а Костюшко – в Германии. Так немцы выразили в бронзе свое покаяние. Разве что, по мнению знатоков, немецкий жеребец оказался потолще польского.
На субботнюю мессу в Кафедральном соборе мужчины и женщины с цветами в руках наряжаются не только в парадные, но и в национальные костюмы, но в такое время вход для туристов закрыт до вечера.
Осталось только полюбоваться самым необычным предметом у входа в церковь – ... гигантскими костями неизвестного животного. Признаться честно, от них несет скорее язычеством, чем католицизмом.
Одни говорят, что это – кости мамонта, призванные якобы гарантировать горожанам мир и покой. Другие, что никакой это не мамонт, а голубой кит. Однако, по существующему поверью, это был самый обыкновенный огнедышащий дракон или по-польски Смок. Он поселился в одной из пещер, которых всегда хватало в известняковой основе вавельского холма, и развлекался тем, что уплетал свое любимое блюдо – баранов и деревенских девственниц.
Дальнейшее развитие истории, несколько напоминающей пьесу Шварца, выглядело так: когда в деревне не осталось девственниц, король пообещал руку своей дочери герою, который сумеет победить дракона. Много смелых рыцарей сгорело от встроенного огнемета проклятого Смока, пока не нашелся бедный башмачник по имени Крак. Он сумел соблазнить дракона барашком, нафаршированным серой, которая сразу же вспыхнула в драконьем брюхе. Чертов Смок, умиравший от жажды, выпил пол-реки, но его все-равно разорвало на мелкие кусочки. Изобретательный Крак женился на принцессе, стал королем и построил себе замок над пещерой дракона. А благодарные односельчане выстроили вокруг замка город, назвав его в честь своего избавителя Краковом.
Согласитесь, что это звучит намного убедительнее, чем какие-то бабушкины сказки про мамонта. Ну, откуда тут взяться мамонту? Вот дракон – это да. Это реально. Настолько, что за вход в Пещеру дракона надо платить, а у подножия холма стоит его железный двойник, выдыхающий пламя каждые десять минут на радость детворе.
А прямо напротив собора стоит памятник Папе Римскому Иоанну-Павлу II, ибо со времен Крака в Польше не было человека, более любимого всем народом.
Во время визита Папы в Польшу на его проповедь собралось 2,5 миллиона человек, а в краковском особняке, где сегодня находится Архиепископский музей и где когда-то жил покойный Папа, до сих пор хранятся два предмета увлечения его юности – байдарка и лыжи.
Через месяц после возвращения из Испании возникает естественный вопрос, насколько католической осталась Польша. По данным польского МИДа, 95% поляков – католики. И хотя эта цифра основана на повсеместном крещении, и число практикующих католиков, возможно, ближе к 75%, Польша остается одной из самых религиозных стран в Европе. Помимо регулярных массовых процессий по религиозным праздникам, достаточно зайти утром в субботу-воскресенье в любой городской костел, чтобы увидеть, до чего он переполнен людьми, включая молодежь.
Гуляя по Вавелю, всюду находишь отраду для глаз.
А в закрытом и просторном Королевском дворе тебя обволакивает аромат ренессанса, идущий от изящных арочных галерей с фресками под самой крышей, где химеры украшают водостоки.
Здесь-то нас и поджидал самый невероятный подарок. Оказалось, что на время ремонта в Национальном музее на третьем этаже дворовой галереи выставлена... что бы вы думали? «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи. Счастлива страна, обладающая такой картиной, и счастлив наш брат-турист, вовремя попавший в Краков, чтобы всего за 10 злотых (а братьям-журналистам бесплатно) увидеть то, чего за пределами Польши не увидишь никогда.
Разумеется, снимок репродукции сделан перед входом в малый зал человек на двадцать-тридцать, где все время толпится народ, разглядывая этот портрет юной фаворитки миланского герцога Чечилии Галлерани.
Как спокоен взгляд прекрасной женщины, как тускло поблескивает длинная рубиновая нитка, как нежно ее лицо и по-детски поджаты губы, как тонки ее пальцы, как глубоко ушла в пояс ее левая рука и как мягко лежит правая рука без колец и браслетов, будто она гладит ребенка, а не животное, чей мех обычно шел на королевские мантии. Не хочется ломать голову над сложной символикой Леонардо, обязанного потрафить заказчику-герцогу, или размышлять над аллегорией его любви к Чечилии. Хочется заглянуть в Зазеркалье, чтобы увидеть, откуда исходит этот мерцающий свет.
Портрет вызвал такое восхищение у влюбленного герцога, что его придворный поэт Бернардо Беллинчиони даже написал оду с такими словами:
Каждый, кто видит ее –
Даже если не успел застать ее в живых,
Скажет: для нас и этого довольно,
Дабы понять, что есть природа и что есть искусство.
Какие времена были в Европе, если путешествовавший по Италии польский князь Адам-Ежи Чарторыйский мог купить в подарок своей матери картину, которой по праву гордятся поляки и о которой могут только мечтать музеи всего мира.
2. Рыночная площадь
Средневековые архитекторы знали толк в градостроительстве. Они строили большую городскую площадь, призванную стать торговой артерией, магнитом социальной жизни и престижным местожительством богатых людей, окружавших площадь своими домами один другого краше. В середине, натурально, ставили памятник тому или иному монарху, а дальше от плошади в шахматном порядке расходились улицы в границах того, что в разных странах называется одними и теми же словами – Старый город. В Кракове Старый город настолько компактен, что его без труда можно осмотреть за один день.
Главная площадь носит название Главного рынка.
Она вызывает немедленное сравнение с плошадями в других странах: в ней нет ажурного изящества и камерности брюссельской Grand Place, нет чеканного квадрата мадридской Пласа Майор, нет воздушной легкости парижских площадей. Но ей это и не нужно.
Во-первых, Рыночная площадь невероятно огромна – 200х200 – и мало изменилась за последние 758 лет, оставшись одной из самых больших средневековых площадей в Европе. Это здесь отмечали все праздники, приносили присягу на верность королю, выходили с протестом и устраивали казни. Это здесь Костюшко призвал сограждан восстать против иностранного владычества и здесь же фюрер повелел, чтобы название площади изменили на Адольф Гитлер плац. Но к счастью для уцелевшего Кракова (в сравнении с руинами, оставшимся от Варшавы), сегодня мы приходим на ту же Рыночную площадь, где жители города всем миром отмечают Пасху и Рождество.
Во-вторых, именно здесь находится один из самых прекрасных соборов Польши (а, может, и самый) – Мариацкий костел или, более официально, базилика Св. Девы Марии.
Войдя в костел, можно захлебнуться от совершенно фантастического алтаря, окруженного готическими витражами, под синим-пресиним куполом со звездами. Вот он – «цвет небесный, синий цвет». Вот она – «синева иных начал».
Глядя на эту умопомрачительную синеву, с которой не справляется фотоаппарат, испытываешь нечто подобное полету в космос, в те заоблачные высоты, где происходит ошеломительное таинство постижения того, что не нуждается в словах. Этим состоянием мы обязаны немецкому скульптору Фейту Штосу и тому самому Яну Матейко, чьи исторические и батальные полотна всегда вызывали уважительную зевоту, но сделанная им соборная роспись вознесла в те же высоты самого художника.
Стоя рядом с костелом, люди ежечасно слышат совершенно неожиданный звук – не привычный перезвон колоколов, а сигнал горна. Почему именно горн? В XIV веке одну из башен увеличили до 80 метров, сделав ее сторожевой. Городские власти поставили туда горниста, вменив ему в обязанность оповещать горожан о любой тревоге. В один прекрасный день он увидел полчища татар на подходах к городу и затрубил. Но подлые татары угодили ему стрелой прямо в горло, и мелодия оборвалась на полуфразе. С тех пор и поныне она обрывается точно так же.
Горнистами уже много столетий назначают пожарных, у которых эта почетная работа переходит от отца к сыну. С раннего утра, одевшись в синюю пожарную форму, они карабкаются по 239 ступенькам, чтобы с наступлением каждого часа поочередно высунуть горн на все четыре стороны света и дунуть в него изо всей силы.
В полдень «мариацкий горн» транслируется по радио на всю Польшу, как сигнал точного времени, вроде кремлевских курантов. Если повезет, увидишь горниста, а если повезет вдвойне, он помашет рукой или горном.
И еще. На правой створке алтаря виден печальный юноша, эдакий мальчик-паж, но в чалме. В 1958 году Ассоциация ремесленников Кракова решила сделать городу подарок: изваяла из бронзы копию мальчика и теперь он стоит на фонтане прямо у костела.
В-третьих, на площади возвышается отдельная башня, чуть пониже соборной. Это – единственное, что уцелело от средневековой ратуши после пожаров и разрушений. С апреля по декабрь туда стоит взобраться, чтобы увидеть не только всю площадь, но и весь город с высоты птичьего полета.
В-четвертых, рядом с ратушной башней находится первый торговый центр Европы – Сукенницы (Суконные ряды), где идет оживленная торговля сувенирами – от янтаря и кораллов до ширпотреба.
В магазинах и лотках нашлось почти все, включая знаменитые конфеты «Коровка» из нашего детства. И только набора для поиска гномов так и не оказалось даже в Сукенницах – видимо, его куда-то запрятали сами гномы, чтобы их больше никто и никогда не нашел.
В-пятых, здесь снова стоит памятник национальному герою и классику польской литературы с лаконичной надписью «Народ –Адаму Мицкевичу», который сам народ так любит, что постоянно сидит на пьедестале.
В-шестых, здесь находится старейшая краковская церковь Св. Адальберта, которую поляки предпочитают называть именем Св. Войцеха и которая появилась лет на сто раньше самой Рыночной площади – странная смесь до-римской, римской, готической, ренессансной и барочной архитектуры. В этой крохотной церквушке уже давно не молятся Богу, а внимают звукам музыки в исполнении Королевского камерного квартета, которому дарован уникальный акустический эффект.
И, наконец, в-седьмых, вот уже десять лет, как здесь установили огромную полую бронзовую голову – работу покойного скульптора-монументалиста Игоря Миторая «Связанный Эрос», которую народ так и прозвал «Голова».
Непонятно, что там эротического, но поначалу часть местных жителей и историки искусства были категорически против, чтобы «эта гадость» осталась на площади. Однако, совершенно неожиданно она стала туристическим аттракционом: у Головы фотографируются и там же назначают свидание, как в московской юности – «у левой ноги Маяковского».
Перечислив семь примет краковской Рыночной площади, нельзя не сказать еще об одном: днем и ночью здесь кипит жизнь. Здесь устраивают концерты и проводят фестивали. Здесь находится Harri’s Piano Jazz Bar, где выступают лучшие польские джазисты, а пиво не хуже музыки.
Здесь расположены дорогие рестораны и кафе. Отсюда начинается пеший и конный осмотр города. Последнее касается извозчиков, которые (эх, прокачу!) прокатят по старому городу на своих разукрашенных конях. Кстати, если в Венеции только одной-единственной женщине удалось пробиться в гондольеры, среди краковских извозчиков женщин не меньше, чем мужчин.
Но последний и решающий аргумент принадлежит местному краковскому путеводителю, написанному горячими патриотами родного города: «Войдя на Рыночную площадь, вы оказываетесь в самом центре Польши, держа руку на ее пульсе. В историческом, культурном и духовном аспекте Рынок и Вавель, возможно, два самых важных места в стране (прости, Варшава!)».
3. Храмы
В Кракове хватает прекрасных храмов, в которые надо зайти после мессы. Если исходить из личного предпочтения, начнем с Базилики Св. Франциска Ассизского. Построенная в XIII веке, эта церковь была первым кирпичным зданием в городе, чей интерьер в стиле арт-нуво и восемь дивных витражей, полных страсти, стали лучшим примером вдохновенного мышления художника, поэта и драматурга Станислава Выспянского. Он же – автор витражей в Мариацком костеле.
Во дворе Базилики стоит памятник человеку, который в годы немецкой оккупации показал пример поведения всем полякам.
Это – архиепископ Кракова Адам-Стефан Сапьеха из княжеского рода, оставшийся во время войны фактическим главой польской католической церкви. Это он запретил священникам покидать Польшу и оставлять свою паству. Это он перевез к себе во дворец для продолжения учебы семинаристов, которых гестаповцы убивали прямо на улице. Это он, получив в августе 1942 года приглашение генерал-губернатора Ганса Франка на празднование дня рождения Гитлера, сказал немецкому офицеру: «Передайте ему, что я не приду. Они ничего не изменят, но сделают мою фотографию и скажут, что я пришел с добрыми пожеланиями». А в другом случае, когда тот же Франк приказал Сапьехе отдать ему ключи от Вавельского замка, 75-летний архиепископ ответил: «Только не забудьте их мне вернуть, когда вы покинете Вавель».
Доминиканский собор Св. Троицы сразу останавливает своим ракетообразным фасадом: кажется, только тронь его и он улетит.
Суровая церковь Св. Анджея в романском стиле построена в XI веке, так что в ней молятся уже более 900 лет. А во время татаро-монгольского нашествия она стала местом укрытия и крепостью, что вполне логично, поскольку польское слово «костел» – производное от латинского castellum («укрепление», «крепость»). Как тут не вспомнить гору Кастель под Иерусалимом – в память о римской крепости.
Соседняя иезуитская церковь Св. Петра и Павла (Петропавловская) интересна не столько барочным фасадом, сколько очень выразительными фигурами двенадцати апостолов на воротах. В ее крипте устроен новый национальный пантеон для поляков, добившихся выдающихся достижений в сферах науки, культуры и искусства.
Очень хорош нео-готический костел Св. Йозефа с кирпичным фасадом в правобережной части Кракова. Треугольная рыночная площадь расположена перед ним так, что на ее вершине костел как бы поднимается еще выше и виден уже с моста.
Костел Паулинов на Скалке хорошо рассматривать с набережной Вислы.
Семантически и топографически ясно, что Скалка – не скала, а горка, где в XI веке построили романский костел монашеского ордена паулинов (от Св. Павла), с которым связано одно из самых зверских убийств в истории Польши. По легенде польский король Болеслав Смелый обвинил краковского епископа Станислава в измене и самолично отрубил ему голову мечом. Потом приказал разрубить тело на куски и выбросить в Вислу. Останки несчастного епископа похоронили в костеле на Скалке, а потом перенесли в Вавель.
Но этим легенда не кончилась. Чудотворным образом разрубленное тело срослось и стало символом объединения разделенной Польши, а святой Станислав – ее покровителем.
В крипте костела Паулинов находится старый Национальный пантеон, где, среди других выдающихся поляков, покоятся поэт-лауреат Нобелевской премии Чеслав Милош и художник Станислав Выспянский, чьи витражи и росписи в Мариацком костеле и в Базилике Св. Франциска преумножили их сияние и славу.
Стройно-белый костел Св. Бернардина поляки сожги в середине XVII века своими руками, чтобы он не попал в руки наступавшей шведской армии, и спустя несколько лет отстроили заново, придав ему нынешний барочный вид. Костел отличается великолепной акустикой, поэтому в нем часто проводят органные и камерные концерты.
Монументальный костел Св. Катарины при монастыре августинцев не уступает остальным своими размерами, а готическая музыка гремит во всю мощь. Тем более, что именно здесь находится лучший орган в Кракове. Но костел открыт только во время службы.
Один из краковских храмов расположен к юго-западу от Вавеля и до него довольно далеко. Но при обилии прогулочных корабликов, речных трамваев и всевозможных посудин с громкими названиями «Легенда», «Нимфа» и «Дракон» получасовая прогулка по Висле позволит рассмотреть его с самой лучшей точки. Это – женский монастырь Св. Норберта, основанный еще в XII веке и больше похожий на неприступную крепость.
К тому же на стене совершенно неожиданно появилась колючая проволока под током, превратив монастырь в настоящую женскую тюрьму. Когда я поинтересовался у нашего капитана, это что же такое, немолодая блондинка с кошельком на поясе ответила по-русски: «Шоб мужики не лазали!»
4. Инквизиторы и ангелы
Краков с самого начала производит впечатление чистого города, которое сразу укрепляется, когда видишь, как муниципальные рабочие спозаранку вымывают чуть ли не каждый булыжник, а один направил шланг прямо на барельефного фавна.
Поэтому рано утром на Малом рынке, укрывшемся в тени Главного рынка, еще блестят капли воды.
Сколько ни расхваливай краковские улицы и дома,
но все же старейшая улица Каноников (Kanonicza), получившая название от проживавших здесь каноников Вавельского Кафедрального собора, заслуживает отдельного внимания, оставаясь одним из самых живописных уголков. На ней собрана настоящая коллекция средневековых домов. По ее булыжной мостовой идут либо из Старого города напрямик к Вавелю, либо наоборот.
Прогулка по улице Каноников позволяет рассмотреть вблизи самые необычные детали фасадов, барельефов (в том числе целую «Библиотеку Миколая Рея») и даже зубчатые парапеты, типичные скорее для крепостной стены, чем для крыши жилого дома.
Устрашающая надпись на барочном портале свидетельствует, что здесь находилось ни что иное, как Управление инквизитора при имперском и королевском суде, а суд и тюрьма задержались в этом здании аж до 70-х годов прошлого века. Так что по продолжительности работы краковская инквизиция сильно обогнала испанскую.
На портале другого дома, перестроенного в эпоху Возрождения и принадлежавшего краковскому капитулу, интересны изображения быка и единорога, между ними – некое подобие широкополой шляпы, надетой на корону, а под ней еще четыре короны и первая буква имени короля Сигизмунда.
На этом барельефе ангелы держат герб с королевским орлом, а латинская надпись уточняет, что в этом дворце, где готика соседствует с ренессансом, жил епископ Эразм Циолек.
Его легко спутать с тезкой и однофамильцем, занимавшимся оптикой. Разве что оптик Циолек жил на двести лет раньше и, видимо, в более скромных жилищных условиях.
На резном портале дома с рустом и прелестными оконными наличниками, называемом «Деканским», красуется цитата из «Энеиды» Вергилия: Procul este profani – «Прочь удалитесь, непосвященнные!», где слово «profani» понятно даже профанам.
Самый крайний дом с видом на замок, уцелевший от пожара 1455 года, который спалил чуть ли не всю улицу, и лучше других сохранивший свой средневековый облик, служил в XIV веке королевской баней.
Как повествует предание, будущая королева Ядвига, обеспокоенная слухами, что у литовцев очень увеличены детородные органы, послала слугу в баню, чтобы проверить органы ее суженого, литовского князя Ягелло. Слуга пришел, проверил и доложил: если что и преувеличено, так только слухи. После чего свадьба благополучно состоялась.
Какое-то отношение к данной истории имеет добавленное через двести лет латинское изречение над порталом этого дома, прозванного «домом Яна Длугоша» по имени знаменитого польского историка и хроникера: Nil est in homine bona mente melius – «В человеке нет ничего лучше ума».
Четная сторона улицы Каноников заканчивается розовым домом «Под телеграфом», поскольку когда-то там находился телеграф. Но гораздо интереснее, что в то время, когда там находилась тюрьма, туда попал за бродяжничество 20-летний анархист и юморист Ярослав Гашек, еще не знавший в далеком 1903 году, что его поджидает встреча с бравым солдатом Швейком.
А рядом с тюрьмой Гашека уютно разместился ресторан «Под носом», чье название намекает, что, осмотрев Вавель, было бы неплохо зайти отобедать в такое место, где подают утку с яблоками и гречневой кашей среди элегантных гобеленов и оригинальных светильников.
Неподалеку находится другое известное заведение – ресторан «Под бараном», который давно облюбовала себе местная богема, поэтому резервировать столик надо заранее – иначе нет никаких шансов поужинать среди семейных фотографий и городских пейзажей, поглядывая на горящий камин. Здесь подают оленину в доказательство того, что в польских лесах есть, на кого поохотиться.
А мы пошли в ресторан «Под ангелами», чей средневековый облик хорошо увеличивает аппетит, и где под «Зубровку», настоенную на травах Беловежской пущи, подают кабанье мясо (к вопросу об охоте) с можжевеловыми ягодами. Сидя на деревянных скамьях с подушками в уютном подвале при свечах, среди исторических артефактов, под ангелом (!), улетающим в дымоход, нельзя не проникнуться духом минувших веков, когда совсем другие люди ели и пили то же самое, что и мы.
При всегдашней любви к деталям уличного пейзажа нельзя было пройти мимо нескольких искусно сделанных фонарей.
Как хороши барельефы, оставшиеся с тех времен, когда у домов еще не было нумерации, и, благодаря всевозможным изображениям, у них появлялись названия: «Под белкой», «Под львом», «Под слоном».
А среди вывесок, которые бросились в глаза, были магазин «Пандора», где просто обязаны торговать ящиками, и англоязычный букинистический магазин-кафе «Массолит», чьи владельцы, как и мы, на всю жизнь остались благодарны Булгакову.
5. Архитектурный зверинец
При всей насыщенности Кракова сюрпризами, поджидающими за каждым углом, надо обязательно сказать несколько слов о человеке, который еще не прославлен настолько, чтобы сюда приезжали с целью посмотреть его работы.
Профессор факультета средневековой архитектуры львовского Политехнического института и краковской Высшей школы технологии и промышленности, архитектор Теодор Таловский (1857-1910) был очень разнообразен: он построил более семидесяти костелов, усадьбы, больницу и жилые дома.
Больницу братьев-госпитальеров Св. Иоанна у самой Вислы не удалось снять с фасада из-за бетономешалки. Но снимки сбоку тоже дают представление о стиле и вкусе польского архитектора.
Дома Таловского, построенные с 1887 по 1891 годы, в основном стоят на ул. Реторика, куда из Старого города ведет ул. Смоленск. И уже по дороге высится еще одна работа – дом «Под драконом».
Но это – только малая часть зверинца Таловского, расположенного на нечетной стороне ул. Реторика (через «е», а не «и», которая так и напрашивается, тем более, что и на польском, и на русском смысл остается таким же риторическим). Итак, дом №1 – «Под поющей лягушкой».
Когда Таловскому заказали здание музыкальной школы, приток Вислы протекал посредине Реторики, образуя болото, в котором весело квакали лягушки. Видимо, по мнению архитектора, это кваканье было ничуть не хуже музыки учеников будущей школы, поэтому он окружил разудалую лягушку нотными строчками.
И надо же, чтобы как раз напротив поющей лягушки поставили памятник маршалу Пилсудскому и его легионерам, что, конечно, лишено всякого юмора.
Дом № 3 обделен потешными существами, поэтому у него нет специального названия, но орнамент фасада интересен сам по себе.
Дом № 7 украшен двумя латинскими изречениями, которыми Таловский определенно уравновешивал строгость линий и тяжесть камня с кирпичом. Собственно, первое из них – Festina lente (букв. спеши медленно или тише едешь-дальше будешь) стало названием этого дома. Гораздо известнее второе – Ars longa, vita brevis (жизнь коротка, искусство вечно), которое вполне может быть адресовано самому Таловскому.
Дом № 9 – «Под ослом». Прямо над эркером хорошо видна ослиная морда, с которой вполне сочетается еще одно изречение Faber est suae quisque fortunae (каждый – кузнец своего счастья). Мол, не будь ослом и не выпускай из рук фортуну.
На этом доме Таловский оставил автограф и герб (свой?), где циркуль почему-то кажется фрагментом магендавида.
Дом № 15 отличается еще и тем, что в своих назидательных надписях Таловский перешел с латыни на польский – Dlugo mysl, predko czyn (думай долго – действуй быстро).
И, наконец, одно из самых странных зданий в городе – дом с двумя фасадами и уже знакомым автографом Таловского, который поселился на углу улиц Кармелика и Стефана Батория, недалеко от Старого города. Благодаря очередному персонажу авторского зверинца, этот дом называют «Под пауком». Но одним пауком дело не ограничилось: над ним виден очень озабоченный кот, а под ним, на солнечном диске – не менее озабоченная индюшка. Что они все там делают, было известно только Господу Богу и самому Таловскому, так что от нас никто не потребует разъяснений.
Из-за комбинации разных стилей (историцизм, модернизм, арт-нуво, неоманьеризм) Таловского поспешили назвать «польским Гауди». С другой стороны, так же, как Барселона стала городом Гауди, Краков безусловно стал городом Таловского, которого давно пора включить в стандартный туристический маршрут.
6. Еврейские привидения
Кроме Вавеля и Старого города, в туристическую триаду обязательно входит Казимеж – старинный еврейский квартал, где рождались, жили и умирали многие поколения краковских евреев. Евреи появились в Казимеже во второй половине XIV века, и пять веков жили автономно в границах «еврейского города», проходивших по пяти улицам. Они молились в шести синагогах, которые сохранились до наших дней.
В канун Второй мировой войны в Кракове жило 65.000 евреев, составлявших почти четверть населения города. В 1940 году большую часть депортировали в лагеря, меньшую заперли в гетто. Сегодня в Кракове насчитывается несколько сот евреев из нескольких тысяч во всей Польше.
Долгие послевоенные годы квартал находился в полном забвении и запустении, пока кто-то не понял, каким потенциалом обладает это место. И тогда начались реставрационные работы, восстановление старых синагог, изучение истории Казимежа и его популяризация. Потом туда потянулись владельцы галерей и рестораторы, а дальше пошел нескончаемый поток туристов со всего мира, которым предлагают самый ходовой товар – память об убитых евреях.
Казимеж необычайно хорош переплетением живописных улочек и переулков, чередованием разноцветных домов, у которых, к неприятному удивлению поляков, нашлись законные наследники погибших владельцев,
и общим простором, где есть место для всего, включая Инженерный музей со старыми трамваями.
Площадь Вольницы, замысленная как Казимежский рынок, давно перестала быть такой, какой была в средние века, считаясь второй по величине в Польше. Хотя именно на ней находится здание ратуши, построенное в начале XV века.
Превратившись в руины после включения Казимежа в состав Кракова в 1802 году, ратуша попала в руки местных еврейских купцов, которые и придали ей нынешний нео-ренессансный вид. В отличие от главной Рыночной площади, где от ратуши сохранилась только башня, на площади Вольницы сохранилось и то, и другое. Разве что после войны в бывшей ратуше разместился Этнографический музей.
А в дальнем конце площади стоит очень лиричный фонтан «Три музыканта». Его сделал тот же старейший польский скульптор Бронислав Хромый, который подарил согражданам «Вавельского дракона».
Величественный готический костел Тела Господнего основал король Казимир Великий, и его громадность раскрывается во всей красе по мере того, как запрокинутая голова поворачивается под гулкими сводами.
После площади и костела дорога ведет вглубь Казимежа, где первой появляется синагога со стеклянной крышей, прозванная Высокой.
Свое название она получила из-за того, что молельный зал находится на втором этаже, что весьма нетиптично для еврейской традиции.
По всей видимости, это было вызвано тем, что в середине XVI века, когда построили Высокую синагогу, на первом этаже находились торговые лавки. Еврейская община города до сих пор не смогла получить назад свою синагогу, превращенную в книжный магазин.
На соседнем доме надпись на иврите свидетельствует, что здесь изучали Тору и Талмуд взрослые члены еврейской общины.
Еврейские буквы внутри магендавида показывают, что учебная группа была основана в 1810 году.
Пройдя еще десяток метров, выходишь к Старой синагоге – красно-кирпичному зданию, которое с торца похоже на фабрику, а с переднего и заднего фасада – чуть ли не цитадель.
Старая синагога называется так потому, что она старейшая в Польше. Ее построили в начале XV века в стиле пражских и немецких синагог.
В холле уже четверть века висит мемориальная табличка со словами Тадеуша Костюшко, призвавшего евреев к оружию во время восстания 1794 года.
Именно здесь, в стенах Старой синагоги, прозвучали вещие слова национального героя Польши, которые некому было повторить в конце 1939 года:
«Евреи доказали всему миру, что всякий раз, когда человечество может выиграть, они не пожалеют ради этого своей жизни».
В Старой синагоге тоже никто не молится: в 1959 году ее отреставрировали и превратили в отделение истории и культуры евреев краковского Исторического музея.
Перед Старой синагогой стоит симпатичный домик на горке с надписью «Bank Pekaо».
Никто не догадается, что на этом месте находилась синагога, которая так и называлась «На горке». Богатый и благочестивый купец по имени Моше Екелес построил ее для своего зятя – прославленного каббалиста Натана-Неты Спиро, но в 1941 году немцы ее взорвали.
И тут же главная местная улица Шерока, которая скорее похожа на широкую площадь, чем на улицу, и вся заполнена кафе и ресторанами на любой вкус – от еврейской кухни до итальянской.
Причем еврейский ресторан-кафе «Ариэль» занимает сразу три дома, а пятиконечная звезда между окнами второго этажа преспокойно уживается с шестиконечной на окне первого этажа.
За «Ариэлем» с его шумными зазывалами притаилась еще одна синагога – Поппера.
Один из богатейших краковских купцов и финансистов Вольф Поппер построил ее в 1620 году для себя, а за небольшие размеры ее прозвали Малой. От внутреннего убранства ничего не осталось – счастье, что уцелело само здание, отданное властями Кракова под скульптурную мастерскую Дома культуры.
На этой площади расположен ресторан «Рубинштейн» (на снимке самый высокий дом с мансардами), названный в честь королевы косметики Елены Рубинштейн, которая родилась в соседнем доме, получив от родителей имя Хая.
В северной части площади находится ресторан «Клезмер хойс», где почтеннейшую публику услаждают не только блюдами еврейской кухни, но и еврейской музыкой.
А по диагонали установлена мемориальная плита: «Это – место размышлений о мученической судьбе 65.000 польских граждан еврейской национальности из Кракова, убитых нацистами во время Второй мировой войны».
Поразмышляем и мы. Судя по знакомой советской формулировке «польских граждан еврейской национальности» вместо «евреев», эти слова были заказаны коммунистическими властями.
Печаль охватывает с первых же шагов по мостовым этого квартала, где евреев больше нет. Сначала их убили всех до одного, потом присвоили их дома и имущество, а потом превратили Казимеж в доходное туристическое предприятие, которое рекламируется по всему городу под названием «поездка по старому еврейскому гетто». Это место населено привидениями. Они никуда не делись, и все еще живут в своих домах, молятся в своих синагогах, сидят в своих лавках, учатся в йешивах, ходят друг к другу на свадьбы, бар-мицвы и похороны. Это – добрые привидения, которые никого не обидят и не испугают. Они даже рады, что новые хозяева не сравняли с землей их дома и синагоги, а привели их в порядок. Ну что с того, что внутри синагог не осталось никаких следов былого интерьера и утвари, а некоторые превращены в музеи. Привидениям это не мешает – в их мире нет никаких перемен.
Через несколько шагов от мемориальной плиты – синагога Рему (ивр. аббр. имени раввина, талмудиста, правоведа и философа Моше Иссерлеса) или Новая синагога и прилегающее к ней одноименное еврейское кладбище, где в 1572 году и похоронили самого Рему.
Сегодня это старинное кладбище, где евреев хоронили триста лет подряд, стало самым большим собранием могильных плит и надгробий во всей Польше. Оно избежало вандализма нацистов только потому, что столетием раньше, когда Краков оккупировали австрийцы, евреи зарыли в землю могильные плиты, чтобы уберечь их от осквернения. Вход на кладбище стоит пять злотых. По субботам и праздникам в синагоге Рему все еще молятся последние краковские евреи, среди которых немало стариков, переживших лагеря и гетто, и все же оставшихся в Польше. Трудно сказать, что они думают, видя над входом в местный Общинный центр призыв «строить еврейское будущее в Кракове».
При выходе с площади-улицы Шерока собраны вывески еврейских лавок былых времен. Установив под ними створки старых дверей, дизайнеры назвали эту уличную выставку «Однажды в Казимеже».
Отсюда наш путь лежал на Новое еврейское кладбище, где не берут плату за вход. Видимо, потому, что оно на отшибе, и мало кто из туристов доберется туда после тура по Казимежу. Новым оно называется достаточно условно, поскольку существует с 1800 года.
Как тихо, пустынно, зелено и больно до кома в горле – от покосившихся, а то и вырванных из земли горбатых памятников, как горбатых носов, громоздящихся друг на друга и поросших мхом могильных плит с еле различимыми надписями на иврите и традиционной еврейской символикой (руки, львы, виноградные ветви, короны).
На каждом кладбище есть свои знаменитости. Есть и на этом. Мауриций Готтлиб (1856-1879) – один из лучших еврейских художников XX века, учился в Кракове у Яна Матейко, но быстро сменил общеисторические сюжеты на сугубо еврейские.
Его автопортрет с вызывающим названием «Агасфер» находится в краковском Национальном музее. «Уриэль Акоста» и «Юдифь» – в Эрмитаже. А в тель-авивском музее висит большое полотно «Йом-Киппур», где художник не только трижды изобразил самого себя в разном возрасте среди молящихся, но оставил прозрачный намек, что скоро умрет, написав на мантии свитка Торы на иврите: «Это дар в поминовение души покойного М.Г., да будет благословенна память его». Он действительно сгорел за неделю от ангины в 23 года, а его возлюбленная Лаура Хеншель-Розенфельд, чей дивный портрет тоже достался тель-авивскому музею, сгорела в 87 лет в Освенциме.
Кладбищенский сторож-поляк, без которого тут ничего не найти, нисколько не был удивлен вопросом, где могила Готтлиба, и припустил по аллее с такой скоростью, что мы еле за ним успевали. Двух встреченных туристов опытный сторож упрекнул, что они ходят по еврейскому кладбищу без кипы. Минут через пять он свернул в сторону и ткнул пальцем в нужный памятник. После чего с улыбкой взял два злотых и ушел.
А мы рассматривали черный обелиск.
Обязательная палитра. Имя, фамилия, даты жизни. А ниже в странной последовательности – «поэт– художник». И полустертое анонимное четверостишие по-польски (в нашем переводе).
Прекрасные песни писал он цветами
Братьям, которых любил.
Но смертью он вырван и нет его с нами,
Мир память о нем сохранил.
Вторая странность – подпись «земляки», ибо, судя по контексту, любимые Готтлибом «братья» – это еврейская община, установившая памятник. Хотя то же самое слово «ziomkowie» переводится как «потомки» в общем смысле без связи с семьей.
Наконец, третья странность в том и состоит, что в надписи не упоминаются родители, которые были живы в день смерти своего сына.
И ни одной еврейской буквы на могиле еврейского художника Мауриция Готтлиба.
Название синагоги Купа поляки произносят с ударением на первом слоге, имея в виду польское сленговое значение «дурачина, олух», в то время как на иврите, с ударением на втором слоге, «купа» – «касса». Отсюда и идет это название – дословно «ми-купат ха-кахал», т.е. из общинных средств. Синагога Купа уютно спряталась в саду за решеткой. Как и в синагоге Рему, здесь тоже проходит молитвенная служба.
Новейшая казимежская реформистская синагога «Темпль» построена в конце XIX века и ее фасад украшают десять заповедей на иврите,
что не помешало немцам превратить синагогу в склад и конюшню, но хотя бы сохранилось само здание. Правда, службы там нет уже с 70-х годов прошлого века. Синагогальное помещение используется для концертов и фестивалей.
Самая большая и красивая из синагог Казимежа – синагога Исаака, подарок городу от богатого купца Исаака Якубовича – построена в середине XVII века, но больше не действует. Сегодня в ней находится Центр еврейской культуры и магазин кашерных продуктов.
Самым грязным местом в Казимеже, да и во всем Кракове, оказалась площадь, которую официально называют Новой, но в народе она давно известна как Еврейская (пляц Жидовски).
Стоящая в центре ротонда, которая по-польски называется «окрагляк» (почти округляк), служила еврейской общине местом ритуального убоя птицы вплоть до прихода немцев. Она окружена торговым залом из 310 киосков, где продают все, что жарится, варится и печется.
Говорят, только на Еврейской площади продают лучшие запеканки в Польше, и не съесть такую запеканку – все равно, что приехать в Ирландию и не выпить «Гиннес». Соответственно, вокруг перекусывают, жуют, выпивают и ругаются какие-то деклассированные элементы, которым аккомпанируют безголосые уличные певцы. И все это называется «духовным центром краковской субкультуры». Лучше бы эта площадь с весьма запущенными домами сохранила свое официальное название.
Если в «Клезмер хойс» можно послушать еврейских музыкантов, в краковских сувенирных магазинах продается подарочный вариант. Смешные, бородатые евреи в шляпах и кафтанах со скрипочками и дудками, стоящие рядом с иконами и всякими поделками.
Есть еще похлеще: брелки и магниты в виде еврейского гнома с пейсами, зажавшего в руках грошик.
Повесьте еврея на холодильник! Сначала в самом деле вешали, резали и грабили, а потом превратили в сувенирную индустрию. Шаржированные, стереотипные евреи должны смешить всех, кто их купит по сходной цене.
Как это местным умельцам не пришло в голову сделать заводного еврея, который при нажиме на кнопку прокартавит: «Пгивет!» Или прошипит: «Шшшшшшш-алом, панове!» У панове это наверняка вызовет приступ здорового смеха.
Смеются все, кроме еврейских привидений.
Минутах в десяти от Казимежа расположилась гостиница «Алеф», в которой мы остановились. Тесные номера с раздельными койками и старыми унитазами, перегоревшие лампочки и смешной интерьер в ресторане – то ли склад, то ли комиссионка (копии автопортрета Фриды Кало и вермееровской «Девушки с жемчужной сережкой» рядом со слониками, салфеточками и менорой) с лихвой окупает то, что «Алеф» находится в тихой улочке Св. Агнешки в двух шагах от Старого города, а сытного завтрака с овощами хватает до обеда. Но и здесь есть свои привидения в шкафу: до войны тут была синагога, построенная в 1887 году, где одновременно могли молиться до пятисот человек из высшего еврейского общества. Немцы ее разрушили. После войны еврейская община Кракова, получив назад свою собственность, превратила бывшую синагогу в доходную гостиницу, подкупающую еврейских туристов одним лишь названием «Алеф».
7. Семьдесят стульев
Как и Париж, Краков разделен рекой. Как и в Париже, левый и правый берег – не только топографический ориентир, но и показатель социального статуса. Все самое важное и знаменитое в Кракове находится на левом берегу. Однако тем, кто хочет пройти по еврейскому следу до самого конца, надо перейти на правый берег Вислы, в район Подгуже. Он находится прямо напротив Казимежа. По мосту Пилсудского и двум соседним мостам евреев гнали из старого гетто – в новое, устроенное немцами в октябре 1941 года.
В Подгуже нет таких толп, как в Казимеже, и это понятно. Казимеж – красочное, привлекательное местечко, где жизнь бьет ключом, где полно кафе, баров и ресторанов, и где все – на продажу. Тогда как в гетто Подгуже все напоминает о смерти и массовом убийстве.
Это здесь краковские евреи прожили два последних года своей жизни в нечеловеческих условиях. Дело не спасает даже хорошо организованная выставка в музее на фабрике Оскара Шиндлера, потому что никакой Голливуд не сравнится с оглушительным, опустошающим звоном в ушах, когда ты выходишь на площадь Героев гетто.
Если в Будапеште, на набережной Дуная, стоят бронзовые туфли утопленных и расстрелянных евреев, которых перед казнью заставляли разуваться, на площади в Подгуже стоят семьдесят металлических стульев.
Эти стулья – 33 в человеческий рост на самой площади и 37 вдвое меньше у автобусных и трамвайных остановок – были установлены в 2005 году по проекту молодых краковских архитекторов Петра Левицкого и Казимира Латака, воплотивших, таким образом, мысль об отсутствии людей, которых больше нет. Авторов мемориала вдохновил и навел на нужную мысль фрагмент из книги «Аптека в краковском гетто» фармацевта Тадеуша Панкевича (1908-1993), где он описал, как из пустых домов выносили на улицу стулья, когда из семнадцати тысяч жителей гетто уже никого не было в живых. Аптека «Под орлом» осталась на своем месте в углу площади, став музеем.
Панкевич и трое его работниц были единственными поляками, которым было разрешено жить и работать в гетто. Для евреев его аптека стала островком свободы и жизни. Полученная от него краска для волос помогала евреям менять внешность, а успокоительное – заглушать плач младенцев во время рейдов гестапо. Признанный в Израиле «праведником народов мира», Панкевич вел невообразимо опасную двойную жизнь: отпускал жителям гетто лекарства (часто бесплатно), передавал им продукты и фальшивые документы, а подпольщикам – информацию о происходящем.
А происходило все прямо у него под окнами: в 1942-43 гг. на этой площади, заваленной брошенными вещами, евреев изо дня в день либо убивали, либо собирали для отправки в соседний Освенцим.
В Подгуже полно мемориальных табличек. На одной – границы гетто, которые все сужались и сужались. На другой указано, что в этом доме находился Юденрат. На третьей – что это уцелевший фрагмент стены гетто. Той самой трехметровой стены, которую немцы умышленно сделали в форме еврейских надгробий, отделив евреев от всего внешнего мира.
В голове крутятся все те же три слова – их больше нет. От них не осталось даже горсточки пепла. Только семь десятков металлических стульев, – по одному на тысячу убитых евреев – на которых любят фотографироваться бездумные туристы.
8. Пастораль за колючей проволокой
За вход в Освенцим надо платить. Если раньше, по изуверскому расчету немцев, евреи платили даже за железнодорожный билет в один конец, и такие билеты сохранились в здешнем музее,
теперь они платят за то, чтобы увидеть место, где убивали их бабушек и дедушек. А для Польши Освенцим стал неисчерпаемым источником постоянного дохода, ибо мало кто из туристов, впервые приезжающих в Краков, откажется увидеть своими глазами то, о чем столько слышал. Да и 58 км – не Бог весть какое расстояние. Час езды.
Советы заказывать билеты в Освенцим по интернету чуть ли не за два месяца верны лишь для тех, у кого есть время. В ином случае, оказавшись в Кракове без всякого предварительного заказа, можно тут же присоединиться к любой группе на одном из шести языков (польский, английский, немецкий, французский, итальянский, испанский). В городе полно точек, где рекламируется поездка в Освенцим, а можно заказать ее в гостинице с тем, чтобы вас забрали прямо от входа и к вечеру привезли обратно, что мы и сделали. Вместе с нами в минибусе были голландцы, англичанка и супружеская пара из Норвегии. По дороге водитель-поляк поставил фильм об истории Освенцима с воспоминаниями советских и немецких солдат, и бывших узников – евреев и поляков. В ушах отдавалась бесстрастная английская речь диктора, перечислявшего количество убитых в газовых камерах, умерших от голода, болезней и непосильного труда.
Стоило выехать из Кракова, как вокруг замелькали густые леса, зеленые холмы, сочные луга, широкая лента Вислы, маленькие городки и деревушки с большими кирпичными и каменными домами под шифером и черепицей. Крепкие крестьянские хутора с дородными коровами. В садах полно фруктов, в палисадниках – цветов. Все это выглядело точно так же в сентябре 1939 года, и в сентябре 1940-го, и еще несколько сентябрей – до тех пор, пока коммунистические власти не занялись раскулачиванием. Сегодня же все снова, как встарь, при дедах и прадедах, которые особенно истово благодарили Всевышнего, узнав, что можно раз и навсегда отделаться от евреев и завладеть их имуществом.
К новому поколению относится шофер, который с началом сезона ежедневно возит в Освенцим туристов и слышит разные языки, включая знакомый русский и незнакомый иврит. О чем он думает, видя столько живых евреев? Знает ли он, что его соотечественники поубивали около двух тысяч евреев, вернувшихся из концлагерей? Слышал ли он о погроме в Кракове в 45-м? В Кельце в 46-м? О нападении польских «партизан» на поезд, с которого они сняли двести евреев, вернувшихся из эвакуации в СССР, и расстреляли в упор всех до одного?
А мы едем в Освенцим. Едем и едем, пока не мелькнул знак «До Освенцима 6 км», а рядом – желтый значок Макдональдс. Наконец, появился городок Освенцим. Сонный и ухоженный, с гостиницей и фитнес-клубом, он встретил нас плакатом, понятным даже тем, кто не знает польский язык: «Освенцим – место покоя». Да еще на улице Вызволения.
Надо было ущипнуть себя за руку, чтобы поверить своим глазам. Освенцим – место покоя? Для кого? И кого вызволяли в таком месте?
Когда-то это была старинная деревня чуть ли не XIII века, которая со временем выросла в городок. Но немцам не нужны были свидетели, поэтому они очистили 40-километровую «зону интересов лагеря Аушвиц», выгнали поляков, разрушили их дома, а кирпич использовали для строительства административных зданий.
В русском языке утвердилось оригинальное название Освенцим, во всех остальных – немецкое Аушвиц. Надо полагать, в первую очередь в этом были заинтересованы поляки: они не хотели, чтобы польский городок имел хоть какое-то отношение к немецкому лагерю смерти. Так, увидев нас у входа в гостницу, водитель спросил: «Аушвиц тур?» Это помогает жителям Польши – самого большого еврейского кладбища в Европе – отделиться и отдалиться от соучастия в убийстве и чувства вины за то, что на иврите названо «шоа» (катастрофа, гибель), хотя и то, и другое значение не дают представления о масштабах геноцида, даже если слово «катастрофа» писать с большой буквы.
И вот мы в Освенциме. Стоим под знаменитым железным лозунгом «Арбайт махт фрай» («Труд делает свободным»), который несколько лет назад трое поляков украли и распилили. Так что теперь все видят копию.
По церковной теории ад ожидает грешников только в загробной жизни, в лучшем из миров. Но оказалось, что в худшем из миров – земном – ад существовал целых пять лет, с 1941 по 1945 годы, и был уготован тем, кто ни в чем не согрешил. Особенно десятки тысяч еврейских детей. Общее число евреев, убитых в Освенциме, составляет один миллион восемьдесят семь тысяч сто девяносто человек. Больше всего из Венгрии (430.000), меньше всего из Норвегии (690). С немецкой педантичностью ошибка исключена – все зарегистрировано, все подсчитано, все документировано.
Здесь перестают звучать шуткой слова Станислава-Ежи Леца «Родить миллион человек легко. Убить миллион человек легко. В чем же проблема?»
Начнем с того, что одного Освенцима нет. Как нет? Так и нет. На самом деле было три Освенцима- I, II (Биркенау) и III (Буна-Монович).
Принципиальная разница между ними состояла в том, что конвейер смерти работал в Освенциме-II (так же, как немцы превратили Освенцим в Аушвиц, они перекрестили деревню Бжезинка в Биркенау). Именно этот лагерь смерти и стал символом Освенцима, от которого его отделяют три километра. Это расстояние ежегодно проходят пешком участники израильского «Марша жизни».
В Освенциме-I и Освенциме-III узники из разных стран работали и имели шансы на выживание. В Освенциме-II никаких шансов не было: туда привозили евреев и цыган, чтобы уничтожить всех до единого. То, что немцы не успели это сделать, стало настоящим чудом для 7,5 тысяч живых скелетов, часть которых вскоре умерла от дистрофии.
Отсюда то неизбежное удивление в Освенциме-I, когда вместо слепых деревянных бараков вас встречают аккуратные красно-кирпичные домики военного городка с крылечками и подстриженными газонами. И даже с веселеньким фонариком над входом. Только колючая проволока портит картину.
Прошло не менее часа объяснений польского гида с чудовищным произношением, прежде чем стало ясно, что перед нами – бывшие казармы польской, а ранее – австрийской армии, переделанные немцами в блоки для заключенных. Одноэтажные дома были превращены в двухэтажные, а всего таких блоков было 24. На втором этаже 24-го блока немцы устроили публичный дом.
В Освенциме-I размещалась вся лагерная администрация и здесь же находилась роскошная вилла основателя и первого коменданта лагеря Рудольфа Гесса, о которой много лет спустя со сладкой тоской вспоминали его дети: как они играли в саду, купались в бассейне и ждали, «когда папа вернется с работы».
Недалеко от виллы до сих пор стоит виселица, на которой 16 апреля 1947 года Гесса повесили по приговору Верховного суда Польши.
В бывших блоках расположены музейные экспозиции, призванные дать представление о повседневной жизни узников лагеря, среди которых подавляющее большинство составляли поляки и советские военнопленные. В то же время в одном из блоков содержались несколько сот женщин – евреек и цыганок, над которыми проводил смертоносные опыты по стерилизации профессор гинекологии Карл Клауберг.
Здесь заключенные спали.
Здесь умывались.
Здесь умирали – у Стены Смерти, где казнили за любую провинность.
А все, что осталось от евреев, увезенных на смерть в Биркенау, выставлено в витринах одного из блоков – талиты, горы протезов, обуви (душераздирающие детские ботиночки и модельные женские туфли), мисок и ложек, помазков, зубных щеток и чемоданов с фамилиями владельцев. Кем приходилась знаменитому писателю Мари Кафка из Праги?
Только одно запрещено фотографировать – волосы. Семь тонн женских волос, которые шли на набивку матрасов и изготовление носок для подводников. Горы волос, которые когда-то принадлежали брюнеткам, блондинкам, шатенкам, были прямыми и кудрявыми, длинными и короткими, заплетены в косы или уложены в узел. Эти женщины носили гребни и ленты, и по утрам расчесывали волосы. Смятые в кучу, они давно потеряли всякий цвет и блеск. За стеклом витрины они похожи на паклю, тогда как на самом деле перед нами – человеческие волосы, принадлежавшие сорока тысячам женщин.
Как же построена двухчасовая экскурсия в Освенциме-I? Часа полтора рассказывается о страданиях польского народа и польских заключенных, и около получаса уделено евреям. Да и то в виде викторины:
– Кого здесь убили первыми? Нет, не евреев – поляков.
– Кто знает, что такое «Циклон-Б»?
– Сколько евреев было уничтожено в Европе?
Как важно полякам повторять каждой новой группе, что они страдали никак не меньше евреев. Надо же, оказывается, можно завидовать не только живым евреям, но и мертвым тоже. И даже конкурировать с ними, подчищая историю. Здесь никто не вспомнит ни Кельце, ни поезд, на котором вернулись в родную Польшу двести евреев. Да и зачем? Разве это имеет какое-то отношение к основной теме?
О немцах говорили, что они – «нелюди», «дьявольское отродье». Но самое жуткое, что они были обычными людьми, сыновьями, мужьями и отцами, плотниками и булочниками, пивоварами и библиотекарями, которые изо дня в день методически убивали других сыновей, мужей и отцов, потому что в этом состояла их работа. Такими мы и представляем себе немцев: их убедили, они поверили. Им сказали, они сделали. Им приказали, они выполнили. Ordnung. Порядок. Во всем должен быть порядок. Так же аккуратно и добросовестно, как они пекли хлеб и варили пиво, они стали запекать живых людей в печах и варить из них мыло. И регулярно отсылать домой огромные вещевые посылки, которым так радовались их семьи и завидовали соседи, чьим сыновьям не посчастливилось служить в Освенциме.
Маскируя свои намерения, немцы тщательно заботились о том, чтобы каждая новая партия обреченных не впадала в панику и не нарушала налаженный процесс. Так, жертвам было приказано перед «душем» связывать обувь шнуками и вешать на гвоздь. Мол, чтобы потом было легче найти свои ботинки. На самом деле, легче было немцам, которые иначе не могли найти среди гор обуви подходящую пару для себя и своей семьи.
Муки совести? Ночные кошмары? Помилуйте, какой вздор. Палачи были такими же людьми, как и жертвы, но в том-то и состоял главный фокус, что своих жертв палачи не считали людьми. Тем более, что от них не осталось ничего человеческого – ни имен, ни волос, ни личных вещей. Только номерные наколки на руке. А в служебной переписке их вообще называли «фигурами», «единицами» или еще как-нибудь, чтобы получше замаскировать факт конвейерного истребления целого народа. Не случайно Клода Ланцмана, автора четырехсерийного документального фильма «Шоа» (это его надо смотреть в обязательном порядке – его, а не «Список Шиндлера»), интересовало не «что», а «как» – сугубо техническая сторона массового убийства.
Самоучка Гитлер прочел много книг и больше всего налегал на историю. Поэтому он, конечно, не прошел мимо армянской резни и обратил внимание на примечательный факт: вырезав полтора миллиона армян, турки вовсе не стали париями в глазах всего мира, который достаточно быстро забыл о первом случае геноцида в XX-м веке. Еще большее внимание Гитлера привлекла Эвианская конференция 1938 года по делам еврейских беженцев, после которой ему стало ясно, что евреи никому не нужны и за них никто не вступится. Так и было: мало того, что в Америке войну называли «еврейской», так еще союзники на целых четыре года закрыли глаза на истребление евреев, а на все мольбы еврейских организаций бомбить Освенцим отвечали, что, кроме евреев, другие народы тоже страдают и евреям нельзя давать никакого предпочтения – это могут неправильно понять.
Немцы были гениями камуфляжа, доведя всемирный обман до уровня высочайшего искусства. И первыми на эту удочку попались евреи, уверенные, что культурные немцы не могут просто так взять и убить весь народ, что по прибытии в Освенцим их, в самом деле, ждет горячий душ.
Как вспоминал в своих мемуарах выпускник краковского гетто Роман Поланский, «если бы мы только могли объяснить немцам, что мы не сделали им ничего дурного, они поняли бы, что произошло колоссальное недоразумение».
В гетто немцы ввели еврейское самоуправление в виде Юденрата: это его чиновники убеждали других евреев, что надо соблюдать спокойствие и выполнять приказы немцев, что стоящие под парами поезда с вагонами для скота идут в хорошие места, где будет еда и работа, что все будут живы-здоровы. Тех, кто не поверил этим сказкам и покончил с собой, было несравненно меньше тех, кто верил всему. С собой кончали не только те, кто таким образом избежал концлагеря, но и те, кто сумел там выжить. Разве что молодой поляк Тадеуш Боровский отравился газом через шесть лет после освобождения из Освенцима, а старый еврей Примо Леви бросился в лестничный пролет через сорок два года. Слишком велик и невыносим был для них груз памяти о том месте, куда нас сегодня привезли.
Как ни крути, а от этих слов не отделаться просто потому, что с ними никак не сочетаются другие слова. Конечно, надо было бы сказать, что мы приехали на экскурсию в музей. Но какой это к чертям музей! Эта земля все еще пропитана кровью и по ней даже страшно ступать – вдруг прямо из-под ног брызнет что-то красное.
Прелюдией перед переездом в Биркенау стало посещение неказистого домика, где сохранился опытный крематорий малой мощности – по 350 трупов в день. Здесь его опробовали, чтобы довести модель до промышленного использования.
И вот – главный вход в Биркенау. Снимок, виденный сотни раз. Единственная разница в том, что сейчас я его делаю сам. Освенцим-I был чистилищем. Биркенау – врата в ад.
Здесь кончалась жизнь и начиналась смерть. Никаких кирпичных домиков. Никаких примет человеческого присутствия. Оглушающая тишина. Вышки, бараки и остатки печных труб, торчащих, как могильные памятники.
Только в Биркенау оценишь размеры этого лагеря, где на 175 гектарах находилось 300 бараков: кажется, у него нет ни конца, ни края. Одни леса и луга, а между ними, как нечто само собой разумеющееся, обесточенная колючая проволока.
Ничего похожего на человеческий поток в главном Освенциме, где часть туристов заканчивает экскурсию, не желая ехать в Биркенау. Кроме тишины и безлюдья, поражает веселость деревенского пейзажа: обилие зелени, полевые цветы, птицы, бабочки, кузнечики. На первый взгляд, такая пастораль, что вроде бы нечему пугаться. Разве что ты точно знаешь, что все было здесь. Здесь. В этом самом месте, где не было ни травинки, иначе ее тут же съели бы.
Можно посмотреть десятки фильмов, запись судебного процесса над главным архитектором «окончательного решения еврейского вопроса» Адольфом Эйхманом, прочесть сотни книг, услышать воспоминания тех, кто выжил в Освенциме, и все равно ничего не понять до тех пор, пока собственными глазами не увидишь это безбрежное чистое поле, заросшее высокой травой, которая так хорошо растет на самом лучшем из удобрений – крови и пепле.
Шпалы железнодорожной ветки, специально проведенной прямо в лагерь, все еще целы, хотя поросли травой. Уже семьдесят лет, как по ним не ходят поезда, но стоит один из тех вагонов для скота, в которые набивали евреев, умиравших по дороге от удушья.
Как вспоминал бывший лагерник, в таком вагоне до него с трудом дотянулся молодой парень и предложил кусок хлеба, если он вместе с ним прочтет кадиш по его отцу. – Где же умер ваш отец? – А мы на нем стоим.
Мемориальные плиты на разных языках установлены на «рампе» – том месте, где останавливались поезда и где сейчас обрываются рельсы. Здесь проводилась селекция.
По чистейшей случайности уцелел снимок, на котором немецкий офицер проводит селекцию, показывая большим пальцем правой руки, кому умереть (направо), кому жить (налево). На снимке видна тень от пальца, повернутого направо, что означало немедленную смерть в газовой камере для неизвестного старика с палкой. Туда же попали 70% всех новоприбывших.
Это – один из прудов, куда сваливали пепел от сожженных тел. А камушки на мраморных стеллах на четырех языках (польском, английском, иврите и идише) по большей части оставили евреи, привыкшие к своей давней традиции. Цветы увянут – камни уцелеют.
А вот и бараки, в каждом из которых было не меньше семисот человек. Те самые, которых нет в Освенциме-I, но которых хватало в Биркенау, где однажды одновременно содержалось сто тысяч заключенных.
Это была настоящая фабрика смерти с безотходным производством: волосами набивали матрасы, золотые коронки переплавляли в слитки (иногда до 10 кг в день), из трупов вытапливали жир и варили мыло, не сгоревшие в печах кости дробили, перемалывали и добавляли это крошево в компост, из кожи с особенно забавными татуировками делали абажуры и дамские сумочки.
Нет, Освенцим-I – не то место, с которого надо начинать экскурсии. Их надо начинать с Биркенау, где один миллион восемьдесят семь тысяч сто девяносто евреев сожгли в печах во славу Адольфа Гитлера, чей письменный приказ об «окончательном решении еврейского вопроса» так до сих пор и не найден.
Как же обманчивы эти зеленые просторы, необъятная даль и леса, скрывшие взорванные крематории. Они остались только на фотографиях, макетах и еще – самое главное! – у нас в голове. После приезда в Освенцим память о нем никогда не уйдет и, пока мы живы, останется с нами, всплывая среди бела дня и ударяя под дых. Одно лишь воспоминание о траве и тишине в Биркенау может разом приостановить наш беззаботный бег по жизни, и тогда ты спросишь себя: «Неужели ты там был и сам все это видел?» Но в Израиле не надо далеко ходить, чтобы освежить память. С наступлением сезона рубашек и блузок с коротким рукавом вокруг все еще хватает людей с бледно-голубыми номерами на левой руке. Такую татуировку делали только в Освенциме, начиная с 1943 года, когда уничтожение евреев уже приняло промышленные масштабы.
Сказать честно, вокруг никто не рыдал, но молчание было полным: так велики были потрясение и шок от лобового столкновения с ожившим кошмаром, особенно у тех, кто ничего не знал об истории Катастрофы и убийстве шести миллионов евреев. Почти трети всего еврейского народа.
Мне кажется, порочно брать деньги за вход в Освенцим. Тем более, что вне сезона (с 1 ноября по 31 марта) он бесплатно открыт для всех в любое время, правда, без гида. Да, теперь это – музей, но особый. Настолько, что следовало бы открыть его ворота нараспашку – только приходите и смотрите. Смотрите и ужасайтесь. Ужасайтесь и лучше понимайте главный еврейский комплекс – боязнь новой Катастрофы, свойственную Израилю, который живет среди врагов, до сих пор не отказавшихся от мысли уничтожить еще шесть миллионов евреев.
Но этого никогда не будет. Так же, как не будет второй Масады, больше никогда не будет второй Катастрофы. Никогда. Никогда.
|