ПРОЛОГ.
Питер Стювесант с такой яростью нажал на перо, что чернильные пузырьки брызнули на бумагу и на его кружевные манжеты. Губернатор голландской колонии Новый Амстердам - грузный, шестидесятидвухлетний деспот - разорвал испорченное письмо и разразился бранью. Вместо того чтобы наслаждаться послеобеденной трубкой, ему приходится убеждать директорат Вест-Индской компании не пускать в его колонию этих ...евреев. Стювесант пробормотал это противное слово и потянулся за чистым листом.
"Почти все привезенные сюда евреи хотели бы у нас остаться, но, будучи убежден, что присущие им ростовщичество и нечестность в торговле с христианами делают их пребывание здесь несовместимым с людьми искренне Вам преданными, а также опасаясь и того, что вследствие своей нынешней нужды они станут для нас обузой в канун наступающей зимы, я...".
Стювесант повертел перо, подыскивая деликатный оборот, и вспомнил, как три недели назад к острову Манхэттену причалил французский капер "Святая Кэтрин", на котором прибыли двадцать три еврея. За семь лет его губернаторства ни одного не было, а тут сразу двадцать три! Да еще нищие, как церковные крысы. Продали свои пожитки, и все равно не смогли даже расплатиться с капитаном, задолжали ему 495 гульденов. Двух евреев пришлось посадить под арест как заложников, пока остальные не раздобудут денег. А остальные только и знают, что ходить к нему каждый день со своими прошениями и жалобами.
"...счел бы полезным для нашего еще только развивающегося поселения издать приказ об их высылке и просить от своего имени и всей общины, чтобы этой лживой расе, этим богохульникам, столь ненавидящим нашего Спасителя Иисуса Христа, впредь не было дозволено появляться в нашей новой колонии во избежание смуты и неудовольствия со стороны верных Вашей милости подданных".
Стювесант удовлетворенно перечитал письмо, вывел витиеватую подпись и поставил дату - 22 сентября 1654 года.
Двадцать три пассажира "Святой Кэтрин" - четыре супружеские пары, две незамужние женщины и тринадцать детей, - попавшие на самый "край обитаемой земли" (как записал один из них в своем дневнике), были потомками испанских и португальских евреев, изгнанных из своих стран по королевскому эдикту 1492 года и нашедших убежище в цивилизованной и терпимой Голландии. Предприимчивые сефардские евреи быстро обрели в этой гостеприимной стране былой вес и оказались на положении равноправных граждан - уважаемых купцов и финансистов. Вдали от инквизиции они построили свои синагоги и восстановили еврейскую общину.
К началу XVII столетия сефардская аристократия уже составляла неотъемлемую и влиятельную часть голландского общества.
Вместе с голландскими колонистами евреи охотно заселяли новые земли на Востоке, в Африке и в Южной Америке. Так они очутились на плантациях сахарного тростника в Бразилии, бывшей португальской колонии, захваченной в 1624 году Вест-Индской компанией при полной поддержке ее правительства. Вскоре в Бразилии выросло значительное и процветающее еврейское поселение, жители которого пользовались теми же правами, что и колонисты-протестанты. Однако в 1654 году португальцы после долгой и кровопролитной осады отвоевали свою колонию, и над евреями снова нависла тень инквизиции, от которой они убегали вот уже второе столетие. Торжествующие португальцы беспрепятственно разрешили всем поселенцам погрузиться на 16 кораблей, взявших курс на Европу. 15 из них дошли до Голландии. Шестнадцатый был взят на абордаж испанскими пиратами. Они собирались продать евреев в рабство в одном из средиземноморских портов, но пиратский бриг был захвачен в морском бою французским капером, который и привез спасенных евреев в Новый Свет.
Такова была история двадцати трех беженцев, открывших для евреев Северную Америку.
Им оставалось лишь благодарить Бога за такую удачу: после того как они чуть не стали рабами, оказаться среди голландцев, язык, обычаи и нравы которых они хорошо знали, если бы... Если бы не деспот-губернатор. Находясь к тому же во власти предрассудков, Питер Стювесант, успевший восстановить против себя большинство колонистов преследованиями лютеран и квакеров, попытками повысить налоги и не допустить продажу индейцам алкоголя и огнестрельного оружия, искренне верил, что в колонию вторглись колдуны, пожиратели детей, отравители скота и колодцев, убийцы Иисуса Христа.
Взгляды и настроения Стювесанта полностью разделял глава протестантской церкви Нового Амстердама преподобный Иоанн Мегаполенсис. В большой тревоге он написал своему архиепископу в Голландию:
"У этих людей нет иного Бога, кроме золотого тельца, и они одержимы стремлением завладеть собственностью христиан. Они утверждают, что еще множество их соплеменников последуют за ними - и тогда они построят здесь синагогу..."
Между тем губернатор Стювесант не ограничился обращением к директорату. Он настоял на том, чтобы евреям было запрещено владеть домами, ездить и торговать за пределами колонии и нести караульную службу. Последний запрет Стювесант обосновал тем, что колонисты якобы "не желают служить вместе с ранее упомянутой нацией в одном караульном помещении".
Но евреи не собирались примириться с покушением на их гражданские права и на их религию.
К гордости и темпераменту сефардских евреев прибавилось оскорбленное национальное чувство, и в январе 1655 года появился документ, вошедший в историю как "Петиция почтенным лордам-директорам Вест-Индской компании".
В этом поразительном не только по смелости, но также такту и логике послании евреи ссылались на четыре главные причины, по которым им следует разрешить остаться в Новом Свете как полноправным гражданам:
1) они не могут вернуться в Испанию или Португалию из-за инквизиции;
2) они рисковали "своим имуществом и своей жизнью", защищая интересы Нидерландов в Бразилии;
3) им разрешают селиться в своих колониях французы и англичане;
4) среди главных держателей акций компании есть их соплеменники.
Ответ почтенных лордов-директоров вместе с инструкциями Стювесанту последовал через три месяца и ознаменовал собой первую большую победу евреев.
Их самоотверженность в Бразилии и их капиталовложения в Нидерландах перевесили страхи и предубеждения, которых, впрочем, были не чужды и почтенные лорды-директора.
"После долгих размышлений мы пришли к решению, - писали они, - что эти люди могут жить, ездить и торговать в Новом Амстердаме".
Единственной уступкой Стювесанту и преподобному Мегаполенсису был запрет на строительство синагоги. Евреям надлежало молиться "тишайшим образом... в своих домах, для чего они должны были строить таковые поблизости друг от друга" - иными словами, жить в гетто. Но евреи не подчинились.
И вскоре в Америке возникла первая еврейская религиозная община "Шеарит Исраэль", "уцелевших сынов Израиля".
20 апреля 1657 года евреи добились полных прав бюргеров, то есть граждан Нового Амстердама.
В 1664 году голландцы уступили свою американскую колонию англичанам, Новый Амстердам был переименован в Нью-Йорк, и к началу XVIII столетия члены крошечной еврейской общины (возможно, не более 100 семей в городе с десятитысячным населением), по выражению современников, "ходили с высоко поднятой головой".
Преуспевая в коммерции, евреи стали уважаемыми гражданами торгового города Нью-Йорка. Представители старинных испанских и португальских семей - Сейхасы, Леви, Гомецы, де Люсена, Пейксотто, Натаны, Лазарусы, Кардозо, Хендриксы - были среди основателей нью-йоркской биржи, Колумбийского и Нью-Йоркского университетов и Всеамериканской медицинской ассоциации.
Сочетая в себе приверженность своей вере, врожденное благородство и изысканность манер, гордые сефарды стали сливками общества в новой стране.
Большинство евреев поддержали революцию 1776 года. После того как англичане оккупировали Нью-Йорк, почти вся еврейская община во главе с хазаном "Шеарит Исраэль" Гершоном Мендесом Сейхасом покинула Нью-Йорк и перебралась в Коннектикут и Пенсильванию, дабы не сотрудничать с враждебным правительством и не молиться за здравие короля Георга Третьего.
Легендарной фигурой того времени стал банкир Хаим Соломон, который, как гласит предание, "финансировал американскую революцию", предоставив в критическую минуту генералу Джорджу Вашингтону заем на 240 тысяч долларов (за что и был позднее увековечен в мраморной скульптурной группе, по левую руку от самого Вашингтона, установленной в Чикаго).
Поддерживая революцию, евреи, вероятно, вспоминали столетия своего собственного преследования. Но немалую роль для них сыграло и то обстоятельство, что американская революция сама по себе была пронизана духом иудаизма. Пуритане-колонисты Новой Англии считали себя духовными наследниками Ветхого завета. Свое бегство в Америку они сравнивали с Исходом евреев из Египта, а короля Георга - с фараоном. Почитание пуританами Ветхого завета породило в них любовь к Святой Земле и побудило назвать Америку "Новым Ханааном", а также давать детям библейские имена. В Америке появились такие города, как Салем, Села, Йерихо, Вифлеем, Хеврон и Иерусалим.
Не менее примечательно, что, когда в 1636 году был основан Гарвардский колледж, умение переводить библейские тексты с древнееврейского языка считалось первоочередным условием для получения ученой степени. А Йельский колледж, основанный в 1701 году, написал на своем гербе, до сих пор украшающем ворота знаменитого университета, древнееврейские слова "Урим в'тумим" - названия атрибутов одежды первосвященника в Иерусалимском храме.
Было даже предложено сделать древнееврейский язык официальным языком колоний.
4 июля 1776 года, в день опубликования Декларации прав человека, Континентальный конгресс назначил комитет из трех человек - Бенджамина Франклина, Самуэля Адамса и Томаса Джефферсона - и поручил им подготовить образец Государственной печати Соединенных Штатов Америки. На выбранном комитетом эскизе был изображен фараон: стоя в колеснице с мечом в руке, он преследовал сынов Израиля, переходящих через расступившиеся воды Чермного моря. На противоположном берегу Моисей простирал руки к небу, заклиная воды сомкнуться и поглотить фараона. Надпись на печати гласила: "Восстание против тирании есть послушание Богу".
"Золотой век" еврейской истории, прерванный на Иберийском полуострове инквизицией, нашел свое продолжение за Атлантическим океаном.
Существование независимого, демократического и федерального правительства Соединенных Штатов позволило еврейской общине получить равные со всеми гражданами права, хотя время от времени различные памфлеты, проповеди, газетные и журнальные публикации продолжали винить во всех бедах "этот сброд, легко распознаваемый по физиономиям...", "это племя Шейлока", "этих шпионов" и "эту еврейскую прессу". К началу XIX века агрессивность таких выступлений усилилась.
К этому времени все больше евреев прибывало в Америку из Центральной Европы. Ашкеназы были встречены в штыки своими сефардскими собратьями, считавшими их плебеями, чуждыми по языку и культуре. Презирая "этих лоточников" и не допуская их в свою среду, сефарды ревностно оберегали свое превосходство, что быстро привело к разделению на "старых" и "новых" евреев. Дело дошло до того, что редактору "Нью-Йорк геральд", правоверному христианину Джеймсу Гордону Беннету, пришлось в своей газете отчитывать сефардов за их недопустимое отношение к немецким евреям.
"Новые" евреи по-другому выглядели, по-другому молились и по-другому произносили древнееврейские слова. Но главный их изъян сефарды усматривали в том, что они приехали из стран, где быть евреем считалось позором. Себя же сефарды считали потомками могущественных князей, отважных воинов, гениальных поэтов и философов. Однако уже к середине XIX века ашкеназов было больше, чем сефардов, и они создали Реформистскую синагогу, в которой женщины, впервые спустившись со своих закрытых галерей и балконов, молились бок о бок с мужьями; мужья сидели с непокрытой головой; английский язык начал вытеснять древнееврейский, да и сама синагога начала все более и более походить на церковь.
Ашкеназы заложили финансовую основу Домов Зелигмана, Гугенхайма, Варбурга, Шифа и Куна, начав свою головокружительную карьеру с простых лоточников.
Сефарды с содроганием смотрели, как эти "выскочки" уводили под хулу их детей и внуков, а внуки, и того страшнее, вступали в браки с неевреями и переходили в христианство.
В самом скором времени "новые" евреи, поднявшись по социальной лестнице выше "старых", стали сливками еврейского общества в Нью-Йорке и заключали браки только с представителями своего круга
Одна из таких брачных церемоний состоялась 11 ноября 1840 года, когда в стенах синагоги "Шеарит Исраэль" стали мужем и женой Мозес Лазарус и Эстер Натан.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Семья Натан, из которой сахарозаводчик Мозес Лазарус взял себе жену, была под стать семье Лазарус и богатством и положением. Брат Эстер, Бенджамин, был вице-президентом влиятельной нью-йоркской биржи и директором Чикагской и Северо-Западной железных дорог. Другие члены семьи Натан преуспевали в юриспруденции, и один из них был избран членом Верховного суда США.
К середине XIX века в Нью-Йорке насчитывалось около 330 тысяч жителей, из которых евреи составляли 50 тысяч. Нувориши застраивали пышными дворцами Пятую авеню, а почтенные семьи, накопившие свое богатство в течение многих поколений, жили в солидных особняках из коричневого камня с мансардами и фонарями у подъезда.
В одном из таких "шоколадных" особняков под номером 36 на 14-й улице жила семья Лазарус. Дом находился в фешенебельном районе Юнион Сквер, неподалеку от театров, оперы и знаменитого торгового центра "Стюарт", где продавались дорогие кашемировые шали и привезенные с Востока изумруды. Мозес Лазарус мог позволить себе делать жене такие подарки.
В "шоколадном" особняке, известном почтальону как "дом мистера Лазаруса", царили покой и уют. Дверные ручки из накладного серебра; на окнах - кружевные занавеси, мебель красного дерева с позолотой под сатиновыми чехлами с оборками; столы черного дерева, выложенные мозаикой; при входе - столик для визитных карточек; в гостиной - семейные портреты, по которым дети узнавали свою родословную.
После обеда вся семья переходила в музыкальную комнату, собиралась вокруг большого рояля красного дерева и под аккомпанемент матери пела "Среди ромашек", "Слушая пересмешника" или "Последнюю розу лета". Считалось, что музыка благоприятно действует на циркуляцию желудочных соков.
Мелодичные звуки издавали и колокольчики, которыми вызывали слуг, через мгновение поднимавшихся наверх из комнат нижнего этажа. Связь с внешним миром поддерживалась с помощью маленького черного ящика, укрепленного снаружи у входной двери. Внутри дома была ручка, которую надо было потянуть на себя - и тогда из ящика раздавался приятный звон, а у подъезда возникал посыльный в широких штанах до колен и в синей фуражке, готовый отнести письмо в город или доставить из аптеки необходимые пилюли.
Несколько раз в месяц закладывалась парадная карета, и супруги Лазарус отправлялись в оперу, в концерт или на балет. Кроме общепринятых развлечений, Мозес любил проводить время в закрытых клубах "Юнион" и основанном им самим "Никебокэ".
На лето семья переселялась в Ньюпорт - самый фешенебельный курорт на всем Атлантическом побережье, расположенный на острове Род-Айленд, где, неподалеку от моря, в буковой роще, стоял их коттедж, так и прозванный "Буки" - огромный дом под двускатной, остроконечной крышей. Рядом с Лазарусами жили другие богатые евреи, окруженные преимущественно БАСПами - "белыми англосаксонскими протестантами".
Мозес Лазарус не забывал еврейских праздников и вместе со всеми домочадцами посещал свою синагогу в канун Рош-хаШана и Йом-Киппур, но делал это, скорее, для того, чтобы подать пример низшему сословию. Обрядовая сторона иудаизма его мало интересовала. В этом отношении Лазарусы шли по стопам других знатных испано-португальских семейств, начавших ассимилироваться - точнее, входить в городскую американскую жизнь. Эти семьи стали считать свое еврейство сугубо личным делом, которое незачем выставлять напоказ.
Через два года после свадьбы у Лазарусов родилась первая дочь, Сарра, а в 1846-м и в 1847 годах - Жозефина и Мэри. Мозеса Лазаруса не оставляла мысль о продолжателе рода, для которого уже было выбрано имя Элиэзер в честь покойного отца Мозеса - Элиэзера Самуэля Лазаруса, известного автора религиозных гимнов.
22 июля 1849 года Эстер Лазарус снова родила девочку. Ее назвали Эммой в честь героини романа Джейн Остин, будто предвидя, что вся ее жизнь будет связана с романтической литературой.
И наконец в 1851 году у Лазарусов родился долгожданный сын, Элиэзер Франк, после которого Эстер родила еще двух дочерей - Агнес и Анни.
* * *
В школу Эмма не ходила. Как было принято в богатых семьях, с ней занимались домашние учителя. Обычно занятия были поверхностными, потому что, как говорили маленьким девочкам из высшего сефардского общества, образованной девушке трудно найти мужа. Зато будущих женщин старательно обучали искусству очаровывать и вести занимательные беседы. Их обучали также аристократическим манерам и светскому этикету. Настоящая леди, наставляли их, запечатывая письмо, не должна облизывать всю клейкую полосу на конверте, а лишь верхушку. Мороженое полагается есть вилкой, сидеть нужно прямо, сложив руки на коленях и скрестив ноги на уровне щиколоток. Неприлично ерзать на стуле и теребить бусы.
Эмма была тихой девочкой, застенчивой и сдержанной, пожалуй, даже замкнутой. Она с трудом сходилась со сверстницами, сторонилась шумных игр и предпочитала книги. Вначале - свои, детские, потом - из отцовской библиотеки. "Мифы и легенды Древней Греции" долгое время лежали на ее ночном столике, пока она не выучила их наизусть. Даже ее куклы носили имена греческих и римских богинь или прекрасных дам при дворе короля Артура.
Среди своих сестер Эмма выделялась не красотой, а внутренним миром, который она старательно оберегала от посторонних. С самого детства Эмма проявила способности к языкам. Она изучила немецкий, французский и итальянский, достаточно хорошо знала латынь и древнегреческий. Начала она заниматься и музыкой, но больше всего полюбила стихи.
Мир Эммы населяли Гюго, Гейне, Гете, Леопарди и Петрарка, английские поэты-романтики: Байрон, Шелли, Китс, Теннисон. Из американских поэтов в отцовской библиотеке были Эдгар По, Генри Лонгфелло и Ральф Уолдо Эмерсон. Увидев однажды в руках у Эммы томик стихов Эмерсона, Мозес Лазарус улыбнулся про себя серьезности своей дочери, а вслух сказал: "Это - великий человек! В Англии был Шекспир, в Германии - Гете, а у нас (он поднял вверх указательный палец) есть Эмерсон!" Эмма смотрела на отца во все глаза.
Мифы и легенды научили ее тому, что мир делится на людей и богов. Отец был для нее богом.
Между тем Америку гораздо больше, чем мифы и легенды, заботили реальные проблемы: освоение новых земель, отнятых у индейцев, а самое главное - рабство и работорговля. Отношение к рабству раскололо нацию на две враждующие армии, начавшие 12 апреля 1861 года Гражданскую войну.
Раскол между евреями был не менее резким, чем между северянами и южанами. Перед войной в Америке жили от 150-и до 200 тысяч евреев, поселившихся по всей стране. В войне приняли участие около восьми тысяч евреев, из которых две тысячи воевали на стороне Конфедерации южных штатов. Такое количество было достаточно большим, чтобы командование южан сочло непрактичным отпускать их на Рош-хаШана и Йом-Киппур, за исключением тех случаев, когда это "не наносило ущерба службе".
Формулировка принадлежала Государственному секретарю Конфедерации, еврею Иехуде Бенджамину.
Иехуда Бенджамин был первым евреем в сенате Соединенных Штатов. Надо сказать, что свое еврейство он воспринимал как тяжелое бремя с самого детства. Однажды он даже пожаловался матери на то, что его в память деда назвали Иехудой, а не дали "какое-нибудь пристойное христианское имя". Хотя семья Бенджамина принадлежала к местной еврейской общине, его родители не очень-то придерживались еврейских заповедей и по субботам продолжали торговать в своей фруктовой лавке, за что и были изгнаны из синагоги 'Бейт-Элоким".
Уже в 14-летнем возрасте Бенджамин поступил в Йельский университет, где был единственным евреем, и проучился там два года, поражая преподавателей своими способностями. Позднее он женился на богатой католичке, стал преуспевающим адвокатом и приобрел большую плантацию, на которой трудилось 140 рабов. Репутация умелого оратора и влиятельного политического деятеля позволила ему уже в 37 лет стать сенатором от штата Луизиана.
Когда Луизиана вышла из состава Соединенных Штатов, Иехуда Бенджамин, оставляя свое место в сенате, произнес прощальную речь, которая вошла в школьные хрестоматии на американском Юге.
Вице-президент США Эндрю Джексон, раздосадованный тем, что его противник ушел из сената победителем, заявил: "Вот еще один еврей, этот бесстыдный Бенджамин! Он смотрит на страну и ее правительство, как на старый, поношенный костюм, который уже продал. А новый он тоже продаст, если только сможет на нем заработать".
Подобные высказывания Бенджамину доводилось слышать не только от противников-северян, но и от своих соратников по Конфедерации. Несмотря на то, что портрет Иехуды Бенджамина красовался на двухдолларовых ассигнациях мятежных штатов, южане частенько называли его "Иуда Искариот Бенджамин", что лишний раз доказывало единодушие антисемитов, несмотря на резкие различия их политических взглядов.
* * *
В июле 1862 года евреи Чикаго, которых насчитывалось тогда около тысячи, впервые выступили как единая община, создав еврейскую роту из ста человек. В течение двух дней они собрали между собой 11.000 долларов, позволивших
экипировать всех солдат-евреев. Еврейские женщины сшили специальное знамя, а местная газета "Трибюн" в восторге воскликнула: "Может ли какой-нибудь город, поселение или даже целый штат на всем Севере сделать такое большое дело всего за два дня?"
Эта рота, официально называвшаяся "исраэлитской", доблестно сражалась в составе 82-го Иллинойского пехотного полка, приняв участие в самых тяжелых битвах.
Не меньшую славу завоевал себе полковник Маркус Шпигель, погибший в бою в 1864 году. Эмигрировав в 1849 году вместе с отцом-раввином из Германии, Шпигель жил в Нью-Йорке, в Чикаго (где стал основателем Иудейского благотворительного общества) и позднее - в Огайо.
За два с половиной года службы в 67-м и 120-м Огайских волонтерских батальонах Шпигель прошел путь от капитана до полковника и был представлен к чину генерала. Между боями он успевал писать жене письма, проливающие свет на самоощущение и душевный настрой религиозного еврея на фронте.
Шпигель просил жену не посылать детей в школу во время осенних еврейских праздников и собирался поехать с поля боя в синагогу, расположенную в десяти километрах. "Помолимся нашему Господу Богу Израилеву, - писал он, - за спасение этой когда-то счастливой страны и за мирное воссоединение нашего семейства после тяжелой войны. Да благословит вас всех Бог!"
Другое, еще более яркое свидетельство принадлежит безымянному еврейскому солдату, опубликовавшему с января по март 1862 года в газете "Еврейский вестник" девять писем с поля боя. В них перед читателями проходит целая вереница евреев, озабоченных тем, как соблюсти обряды и традиции в условиях войны. Один из таких солдат, не знавший, что со времен Маккавеев дозволено сражаться и в Субботу, принял участие в битве в Йом-Киппур, не прерывая поста. "Как только враг отступил, он вернулся в лес, где находился до заката солнца, читая молитвы".
Автор газетной заметки описывает, как солдаты-евреи молятся "в торжественной тишине и в самых удаленных уголках, где им не мешает лагерный шум. Глядя на эти группки, - продолжал автор, - я не могу не вспомнить замечательную историю нашего народа. Вот они - потомки иудейского патриарха, который разбил "конфедерацию" королей, потомки тех, кто одолел правителей гордого Египта и завоевал могучие племена Филистии; кто, под предводительством Маккавеев, одержал блистательную победу над сирийским деспотом, кто пережил все древние династии; потомки участников всех знаменательных событий истории, вот они - в Новом Свете, проливают кровь за свободу, которую им дала эта Республика. Размышляя обо всем этом, я испытываю неповторимое чувство, когда слышу, как мои собратья читают в вирджинских лесах молитву "Шма, Исраэль", которую наш великий законоучитель впервые произнес в пустынях Аравии".
Автор этой заметки не забывает отметить, что "некоторые из наших собратьев опасаются, что, если откроется их иудейское происхождение, на них могут посыпаться насмешки и издевательства со стороны тех их товарищей по оружию, для которых слово "еврей" означает все гадкое и отвратительное".
* * *
Одиннадцатилетней Эмме война представлялась вначале чуть ли не романтическим театральным действом. Знакомые с детства и такие мирные дядья и кузены неожиданно преобразились: в синей или черной форме, с саблями на боку они выглядели настоящими героями. Брат Эммы, девятилетний Элиэзер Франк, требовал, чтобы ему тоже дали саблю - и тогда он перебьет южан, всех до единого. Романтизм нарушала лишь грязь на коврах в гостиной и в библиотеке, оставленная солдатскими сапогами. Кухарка и горничные сбивались с ног, готовя кофе и бутерброды для поздних и шумных гостей. Поднимались тосты за победу, читали вслух патриотическую поэму "Труба зовет", которую сочинил Бреет Гарт в ответ на призыв президента Линкольна к добровольцам.
Выбравшись на лестницу, ведущую в гостиную, в ночной рубашке (что строжайше воспрещалось), Эмма слушала, как дядья прощались с ее отцом, отправляясь на фронт.
Однажды утром, стоя на тротуаре вместе с родителями, Эмма смотрела, как уходил на защиту Вашингтона Седьмой нью-йоркский полк. Сильные и суровые мужчины, затянутые в щегольские серые мундиры, перекрещенные на груди начищенными ремнями, сжимали руками в лайковых перчатках карабины и слаженно печатали шаг по Пятой авеню. Развевались флаги, лошади катили пушки, в полковом обозе везли тысячу полевых стульев с вельветовыми сиденьями, а в солдатских ранцах лежали бутерброды, приготовленные под личным наблюдением известного нью-йоркского ресторатора Дельмонико. Из толпы бросали цветы, девушки посылали солдатам воздушные поцелуи, оглушительно гремели трубы военного оркестра. Имя президента Линкольна было у всех на устах, и все оставалось по-театральному красиво до той минуты, когда мать Эммы, вдруг закричав: "Элиэзер, Элиэзер!", потеряла сознание и упала на руки мужа: в одном из солдат она узнала своего кузена.
Мозес Лазарус привез жену домой, и Эмма слышала, как он уверял, что ни один из этих солдат не будет убит. Эмма не поняла, почему отец с гордостью сообщил, что "в нашей армии два еврея-генерала и восемь евреев-полковников".
22 июля 1861 года, в двенадцатый день рождения Эммы, конгресс принял закон, предписывающий вопреки свободе и равенству всех религий, чтобы каждый армейский капеллан был "священником христианского вероисповедания". Не ведая об этом новом законе, нью-йоркский кавалерийский эскадрон избрал своим капелланом Майкла Аллена, у которого было много достоинств и только два недостатка: он не был ни христианином, ни духовным лицом. Еврей Аллен служил под началом другого еврея, полковника Макса Фридмана, который командовал кавалерийским эскадроном, состоявшим преимущественно из евреев.
Благочестивые христиане немедленно написали донос, и под угрозой бесчестья и разжалования без выходного пособия Аллен был вынужден подать в отставку. Разъяренный полковник Фридман собрал своих людей, и вторым капелланом был избран... раввин Арнольд Фишель.
Следуя букве закона, военный министр тут же аннулировал это назначение.
Тогда американские евреи встали на защиту своих прав. Десятки статей на страницах еврейской и нееврейской печати требовали отмены дискриминационного закона. Сотни петиций были направлены в конгресс. Евреи отстаивали не только свои права, но и права всех американцев, поскольку под угрозой оказалась сама Конституция Соединенных Штатов Америки.
Конгресс безмолвствовал.
Объединение Американских Исраэлитов постановило направить Арнольда Фишеля на Капитолийский холм, чтобы он, повлияв на конгресс и на президента США, добился отмены закона. Заручившись соответствующими рекомендациями и поддержкой влиятельных лиц, Фишель поехал в Вашингтон. Врожденная находчивость и широкие связи помогли ему, миновав президентского секретаря, получить аудиенцию у самого Линкольна. Выслушав Фишеля, тот пообещал рассмотреть его дело на заседании кабинета министров и приложить все усилия к отмене несправедливого закона, идущего вразрез с Конституцией и представляющего иудаизм как бы религией второго сорта.
Президент выполнил свое обещание. В июле 1862 года конгресс отменил закон, и раввин Фердинанд Сарнер был назначен еврейским капелланом лично Авраамом Линкольном.
Однако через несколько месяцев после этой победы последовал самый отвратительный акт антисемитизма из всех известных американской истории. Он был связан с именем генерал-майора Улисса Гранта, "Мясника Гранта", автора девиза "безоговорочная капитуляция" и будущего президента Соединенных Штатов Америки.
Приняв командование соединениями северян в округе Кентукки, Теннесси и Миссисипи, генерал Грант в апреле 1862 года потерпел поражение в битве при Шило и был вынужден бороться с контрабандистами и спекулянтами, с падением морали среди офицерства и собственной непопулярностью в президентском окружении. Одна из его задач состояла в том, чтобы ограничить всякую торговлю с мятежниками, которая, по мнению Гранта, только укрепляла военную мощь противника. Но под давлением министерства финансов ему пришлось лишь регулировать эту торговлю.
Орды спекулянтов хлынули в штат Теннесси, извлекая гигантские прибыли на перепродаже хлопка, за который они платили золотом.
Правила торговли ужесточились - и провоз товаров и слитков золота на территорию Конфедерации был запрещен. Однако спекулянты продолжали действовать, подкупая многих армейских офицеров. Лишь некоторые из перекупщиков были евреями, но Грант приписывал всю спекуляцию только им!
10 ноября 1862 года он приказал "всем кондукторам не впускать ни одного еврея в поезда южного направления". Грант назвал евреев "костью в горле". 8 декабря заместитель Гранта, полковник Джон Дюбуа, приказал "всем спекулянтам хлопком, евреям и другим бродягам..." покинуть округ. Кампания достигла кульминации 17 декабря, когда был издан приказ № 11, гласивший:
"Евреи как раса, нарушающая все правила торговли, установленные министерством финансов, высылаются за пределы округа в течение 24 часов с момента получения настоящего приказа... Подпись - генерал-майор Улисс С. Грант".
Приказ был приведен в исполнение в городах Холли Спрингс и Оксфорд (штат Миссисипи) и Падуке (штат Кентукки). Тридцать еврейских семей из Падуки, выброшенные из своих домов, добрались по реке до Цинциннати, где местная еврейская община предоставила им убежище. Эти беженцы были более всего потрясены тем, что в благословенной Америке им снова пришлось спасаться от той же самой чумы, которая привела сюда их предков.
Самым оскорбительным в приказе Гранта, как писала газета "Нью-Йорк геральд", было то обстоятельство, что в нем фигурировало слово "евреи", а не "иудеи" или "исраэлиты". Газета вовсе не была оскорблена тем, что Грант обвинил целую "расу" евреев.
Среди евреев, выселенных из Падуки, был почтенный коммерсант Цезарь Каскел, который первым перешел от слов к делу. Уже по дороге он успел разослать в газеты гневные письма, где протестовал против гнусного приказа генерала Гранта, нарушившего права американских граждан, записанные в Конституции. 29 декабря, по инициативе Каскела, евреи Цинциннати послали петицию Аврааму Линкольну, в которой они писали, что исполнение приказа Гранта "поставит нас вне закона перед всем миром". Еврейская пресса требовала повесить генерала Гранта, называя его "потомком Амана".
В Цинциннати Каскел встретился с уважаемым раввином и просветителем Айзеком Майером Вайсом. Тот свел его с конгрессменом Джоном Гарли, вместе с которым Каскел и отправился в Вашингтон к президенту США. Линкольн еще не знал о приказе № 11 и с большим вниманием отнесся к жалобе Каскела. Их диалог мог бы вполне заменить целую главу в учебнике американской истории:
ЛИНКОЛЬН: И тогда сыны Израилевы были изгнаны из цветущей земли Ханаанской?
КАСКЕЛ: Да, поэтому они и просят защиты у отца Авраама.
ЛИНКОЛЬН: И эту защиту они получат немедленно.
Линкольн написал записку главнокомандующему армией северян, генералу Генри Халлеку, в которой велел отменить приказ Гранта. Халлек был вынужден направить Гранту следующий циркуляр:
"Нам был представлен ваш приказ № 11 от 17 декабря 1862 года, предписывающий выслать всех евреев из вашего округа. Если таковой приказ действительно имел место, настоящим он немедленно аннулируется. 7 января 1863 г. Подпись - генерал Генри Халлек".
А 21 января Халлек, будучи сам антисемитом, послал Гранту письмо, в котором заявил, что президент "не возражает против высылки из вашего округа всех предателей и еврейских спекулянтов, на что, как я полагаю, и был направлен ваш приказ; но, поскольку последний распространялся на целую религиозную общину, отдельные представители которой сражаются в наших рядах, президент счел необходимым сей приказ отменить".
Такое толкование отмены приказа явно принадлежало самому Халлеку, а не Линкольну.
Второй год Гражданской войны, как и первый, не нарушил обычного течения жизни в доме Лазарусов. Зиму проводили в городе, а с началом лета вся семья уезжала к морю, в Ньюпорт. В 1863 году этот отъезд оказался необычайно своевременным, поскольку с 13-го по 16 июля по всему Нью-Йорку прокатились беспорядки, вызванные новым армейским набором. Мобилизация прекратилась. Вдохновляемые и ведомые сторонниками южан, толпы хулиганов и громил бушевали на улицах города. За три дня были убиты 30 негров, убиты и ранены 400 белых и нанесен ущерб в пять миллионов долларов. На углу Лексингтон-авеню и 43-й улицы был сожжен дотла приют для негритянских сирот. Но к середине августа мобилизация возобновилась, беспорядки были забыты, сахарный бизнес мистера Лазаруса продолжал процветать, а в светских кругах все были заняты новым скандалом: "Юнион клаб" отказался исключить из числа своих членов Иехуду Бенджамина, одного из вождей южан. Мозес Лазарус присоединился к тем, кто в знак протеста вышел из "Юнион клаб" и образовал свой клуб "Юнион лиг".
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
… Вернувшись домой, Эмма с удвоенной силой взялась за организацию благотворительных вечеров в пользу еврейских беженцев и, конечно же, за перо. Она приступила к новому циклу "На реках вавилонских" с подзаголовком "Маленькие поэмы в прозе". В поисках новых поэтических форм она обратилась к самому неисчерпаемому источнику - к библейским псалмам. Находилась она и под влиянием Уолта Уитмена, которого сумела понять и оценить гораздо раньше многих других. Как бы то ни было, "На реках вавилонских" - единственное произведение Эммы Лазарус, где свободное повествование в духе того, что течет за традиционным пасхальным столом, воскрешая картину Исхода, заменило все привычные стихотворные размеры.
Цикл "На реках вавилонских" действительно начинается с исхода, только не из Египта, а из Испании. Тут же стоит и дата - 3 августа 1492 года.
"Луна на небе Испании - вспышка лазурного огня, и запыленные путники тянутся бесконечной чередой вдоль пустых полей и выбеленных дорог, через скалистые ущелья и городки, лежащие под сенью замков и соборов.
...Путники покидают виноградные лозы, оливы и фиги, которые они сажали; зерно, которое сеяли; сады Андалузии и Арагоны, Эстремадуры и Ламанчи, Гренады и Кастилии, которые взрастили; покидают домашний очаг и могилы своих отцов.
...Вернутся ли они? Ведь Запад их отверг, а Восток отказался принять".
Сразу вслед за циклом "На реках вавилонских" Эмма написала сонет, где та же тема исхода евреев из Испании обрела сжатую и чеканную форму.
1492
Двуликий год, год перемен и рока,
Ты плакал, видя, как пылающим мечом
Гнала Испания бездушным палачом
Детей Господних и народ Пророков,
По всей земле затравленных жестоко,
Презренных Западом и проклятых Востоком.
Весь мир молчал, оставшись ни при чем,
Закрыт был каждый порт, и заперт каждый дом.
И ты явил тогда, двуликий год,
Мир непорочный, где закат лежал,
Сказав: "Пусть странник всяк сюда войдет!
Преграда расы, веры здесь падет,
И смолкнет глас любой, что воспевал
От сердца к сердцу ненависти вал!
В другом стихотворении того же периода разрабатывалась еще одна излюбленная Эммина тема - неистребимость и несокрушимость еврейского духа.
ДАРЫ
"Дай богатство мне, Бог!" - египтянин молил
И дворцы до небес Бог ему даровал,
И полет пирамид, а разлившийся Нил
Щедро золотом земли его омывал.
Шли в ногах у него вереницы рабов,
Целый мир торговал на его площадях,
И жрецы его были превыше богов,
А цари, пережившие сотни веков,
Почивали в пропахших бальзамом гробах.
Поищи фараоново племя сейчас -
И найдешь только мусор да спящую пыль
На изъеденных гнилью камнях.
"Дай, о Бог, красоты мне!" - упрашивал грек,
И земля обратилась его мастерской:
Целый мир - горы, рощи и тысячи рек –
Зазвенел под его вдохновенной рукой.
Прометеев огонь, безутешный беглец,
Бушевал в его песнях и мрамор калил,
И весь мир засверкал, как волшебный ларец,
И творящего слова алмазный резец
Он пытливою мыслью своей заточил.
Поищи же сейчас племя полубогов –
И найдешь ты обломок далеких времен,
Что когда-то колонною был.
"Дай мне власти, о, Бог!" - римлянин заклинал,
И в крови захлебнулась земля, и на ней,
Ненасытный, как пленника, он приковал
Целый мир к колеснице гордыни своей.
И, укрывшись среди крепостей и фортов,
Пребывал он в жестоком величье своем,
Недоступный и грозный во веки веков,
Под защитой закона и тысяч клинков,
Только червь изнутри подточил его дом.
Так и сгинули Вечного Рима сыны,
И на месте Империи - груда руин,
Что напомнит тебе о былом.
"Дай мне истину, Эль!" - умолял иудей –
И бездомным изгоем навеки он стал,
Ненавидимый, проклятый между людей,
Где его никогда и никто не спасал.
Он отрекся от власти, богатство презрел
И земной красотою по горло был сыт,
Пережить фараонов и греков сумел,
Уцелел от потопа, в кострах не сгорел
И незыблемой верою был знаменит.
Поищи же сегодня его - и найдешь,
Что, бессмертный, он в мире повсюду живет
И в руке его факел горит.
Эмма испытывала необычайный творческий подъем. Она едва успела переписать набело новые стихи, как в "Америкэн Хибру" появилось объявление филадельфийской Еврейской молодежной ассоциации о конкурсе на лучшее эссе, касающееся любой еврейской темы. Рукописи должны были быть представлены анонимно.
Какую же тему ей выбрать на этот раз? Уже были написаны эссе о Дизраэли 'Был ли Эрл Биконсфильдский типичным евреем?", "Русское христианство против современного иудаизма", "Послание к евреям" и "Еврейский вопрос". Эмма решила обратиться к двум лекциям знаменитого французского историка Эрнеста Ренана - "Иудаизм как раса и религия" и "Иудаизм и христианство", - прочитанным им в Париже в том же году. Идеи автора "Жизни Иисуса" и "Истории народа Израилева" казались Эмме заслуживающими того, чтобы исследовать их для еврейской аудитории.
"Религия, которую мы предвидим и которая окажется способной объединить все человечество на основе своих догм, - пересказывает Эмма мысль Ренана, - будет, по сути, религией Исайи, то есть идеальной еврейской религией, свободной от всяких привнесений извне. Иудаизм, который сыграл столь большую роль в прошлом, сыграет ее в будущем и уже играет в настоящем для либерализма и современного духа".
"Такие слова, - резюмирует Эмма, - вызывают трепет в сердце каждого настоящего еврея...".
Эссе "Ренан и евреи", подписанное "Эстер Саразаль", было отправлено в Филадельфию на конкурс и завоевало первый приз. Евреи рукоплескали мисс Эмме Лазарус и месье Эрнесту Ренану.
* * *
Просматривая дневную почту, Эмма с любопытством раскрыла письмо от ее старого друга Уильяма Эвартса на бланке Американского комитета Статуи Свободы.
Самую большую в мире статую, воплотившую идею двух французов - государственного деятеля Эдуарда де Лебюле и скульптора Огюста Бартольди, - которую Франция подарила народу Америки, должны были воздвигнуть на одном из островов нью-йоркской гавани.
Всего два месяца назад пароход, на котором Эмма возвращалась из Старого Света в Новый, проходил мимо этого великолепно выбранного места под названием Бедлоу-Айленд. Франция оказалась щедрой до конца: в придачу к статуе она подарила и 450.000 долларов на работы по ее установлению. Однако у 225-тонной "леди" не было пьедестала, и предполагалось, что Америка добавит 350.000 долларов, необходимых для его сооружения. С этой целью и был создан Американский комитет Статуи Свободы, занявшийся сбором пожертвований и организацией всевозможных рекламных мероприятий.
В газете "Уорлд", выходившей тиражом 300.000 экземпляров, появилась передовица "Долг Нью-Йорка", где редактор осуждал "наших коммерсантов, банкиров и предпринимателей", не пожелавших помочь святому делу.
"Поскольку богачи Нью-Йорка проявили такое равнодушие, - продолжал редактор, - пусть свое слово скажут бедняки. "Уорлд" принимает любые суммы, начиная с одного доллара, которые можно послать на наш адрес. Посмотрим, кто больше печется о Статуе Свободы и престиже своего города - простой народ или толстосумы".
Народ отозвался: даже дети начали опустошать свои копилки, чтобы набрать необходимый доллар.
Но денег все равно не хватало, и тогда у одного из членов Комитета Статуи Свободы возникла мысль устроить выставку-продажу произведений живописи и литературы. Устроители позаботились, чтобы в литературном разделе были представлены самые прославленные имена: Генри Лонгфелло, Бреет Гарт, Марк Твен и Уолт Уитмен. К Эмме Лазарус Комитет обращался с просьбой написать специальное посвящение Статуе Свободы.
Поблагодарив уважаемых членов Комитета за внимание, Эмма ответила, что, к сожалению, "не умеет писать по заказу". Однако, отослав письмо, поймала себя на том, что продолжает думать о статуе, которую ее создатели назвали "Свободой, Просвещающей Мир".
Эмма не видела саму статую, но была знакома с ней по фотографиям и рисункам. Первая ассоциация возникла с Колоссом Родосским: образы возлюбленной Эллады не покидали Эмму. Но в "Свободе" Бартольди не было грубой силы и всевластия.
Эмма взяла чистый лист бумаги и написала посередине: "Новый Колосс".
Свобода... Какая свобода? Почтенные граждане Франции, задумавшие статую, давали различные ответы - от уничтожения цензуры во Франции до отмены рабства в Америке. По их разумению, Свобода должна была просвещать мир. Но перед глазами Эммы стояла другая картина: русские евреи, бежавшие от тирании к Свободе. К той Свободе, которая должна была не столько просвещать, сколько спасать. К Свободе для всех угнетенных и гонимых.
Эмма вспомнила огромный факел Статуи Свободы, отдельно установленный пока на углу Пятой авеню и Двадцать шестой улицы как реклама кампании по сбору средств на пьедестал. В тусклом свете газовых фонарей Нью-Йорка факел сверкал, как молния. Как маяк для всех, блуждающих во тьме. На Бедлоу-Айленде он будет виден издалека со всех кораблей, плывущих в Новый Свет.
Эмма достала записную книжку, куда издавна привыкла заносить самые любимые свои стихи, и перечитала последнюю строчку "Даров":
"...и в руке его факел горит".
А рядом, на соседней странице - сонет "1492".
"И ты явил тогда, двуликий год,
Мир непорочный, где закат лежал...".
Через два дня Эмма Лазарус переслала достопочтенному мистеру Эвартсу сонет "Новый Колосс" - четырнадцать строк, давших их автору пропуск в бессмертие, а Статуе Свободы - новое имя, которое не пришло в голову ни одному из ее французских и американских покровителей, ни даже самому скульптору, наградившему ее чертами портретного сходства со своей матерью.
Выставка-аукцион открылась 9 декабря 1883 года в помещении Национальной академии искусств на углу Двадцать третьей улицы и Четвертой авеню и пользовалась большим успехом. За четыре недели было собрано 12.000 долларов, из которых 1500 в первый же день принес сонет "Новый Колосс". Комитет назвал его "прекрасным произведением, которое, мы надеемся, еще больше вдохновит всех, кому дорог успех нашего дела".
Были даже и такие, которые предпочли сонет самой Статуе. Так, Джеймс Рассел Лоуэлл, поэт и тогдашний посол США в Англии, который за 14 лет до этого отказался опубликовать в своем журнале ее поэму "Герои", прислал мисс Лазарус письмо, где говорилось: "Позвольте выразить мое восхищение Вашим сонетом о Статуе. Мне он нравится гораздо больше, чем она сама. Ваш сонет придает ей raison d'etre, которого не хватало ранее не меньше, чем пьедестала".
НОВЫЙ КОЛОСС
Не исполин, что греком был отлит,
Победно вставший средь земель и стран –
Здесь, где уходит солнце в океан,
Восстанет женщина, чей факел озарит
К свободе путь. Суров, но кроток вид,
О, Мать Изгнанников! Мир целый осиян
Тем маяком; оправлена в туман,
Пред нею гавань шумная лежит.
"Вам, земли древние, - кричит она, безмолвных
Губ не разжав, - жить в роскоши пустой,
А мне отдайте из глубин бездонных
Своих изгоев, люд забитый свой,
Пошлите мне отверженных, бездомных,
Я им свечу у двери золотой!"